Ярослав Ивашкевич - Мельница на Лютыне
Прошло несколько дней. Однажды утром поднялся ужасный ветер. К вечеру он стих. Ярогнев вернулся домой поздно, когда старики уже сели ужинать. Спокойно поел картошки и лег в постель. Старый Дурчок и его жена, как всегда, сидели за столом молча. Эльжбета — подпирая рукой подбородок, Францишек — привалившись к стене в углу между двумя окнами. Он способен был сидеть так часами, ничего не говоря и глядя в одну точку. А Эльжбета только тяжко вздыхала.
Но когда внук лег в постель и повернулся лицом к стене, старики заговорили.
— Что-то он осунулся, — сказала Эльжбета.
— Не впрок ему немецкий хлеб, — буркнул Францишек.
— Ох, загубят мне хлопца! — Эльжбета горестно покачала головой.
— Погоди, погоди, вырастет из него великий фюрер, будет тебя кормить немецкой колбасой.
Эльжбета со страхом посмотрела на мужа. Последнее время она уже совсем не понимала, о чем старик толкует, что у него на уме, ее пугали его слова и не известные ей мысли. Она старалась угождать ему стряпней, но есть-то было почти нечего, да Францишек и не замечал, чтó ест.
Он вставал каждый день до зари, когда было еще темно, и уходил на работу в лес. Шаги его громко скрипели по скованной первыми заморозками земле.
Он встал с лавки, перекрестился и, уйдя за занавеску, начал раздеваться. Вдруг он повернул голову, насторожился.
— Эльжбета, послушай-ка! Где-то кричат.
Эльжбета тоже прислушалась.
— Почудилось тебе.
— Говорю, кричат! Надо выйти взглянуть.
Старик опять надел снятую только что ватную куртку и подтолкнул жену к двери. Выходя, он заметил, что Ярогнев беспокойно заворочался в постели и, подняв голову с подушки, стал вслушиваться.
Старики сошли с крыльца. Темная осенняя ночь минуту-другую оставалась безмолвной, тополя у мельницы тихо шевелили остатками сухой листвы. Морозило.
Внезапно с другого берега Лютыни донесся душераздирающий женский вопль. Он рванулся вверх и так же внезапно стих, словно оборванный насильно.
— Спасите, люди! Спасите! — кричал женский голос.
— Это Болька! — дрожа, прошептала Эльжбета.
— Надо идти туда. — Францишек двинулся с места, но Эльжбета схватила его за рукав.
— Не ходи! Там немцы.
Старика удивили ее слова.
— Немцы? С чего ты взяла?
— Это немцы, — повторила Эльжбета.
Отчаянный крик снова прорезал морозный воздух и как будто даже закачал деревьями: они зашумели громче и тревожнее.
— О! О! О! — рыдал чей-то голос.
— Бьют ее! — пробормотал Францишек.
— Спасите, люди! Спасите! — доносился голос Больки так внятно, как будто девушка была в нескольких шагах отсюда.
Старик оглянулся на дом и увидел, что в приоткрытых дверях стоит Ярогнев в длинной белой рубашке. Он стоял на пороге, высунув голову, и слушал. Францишек, словно не замечая его, шагнул в темноту, туда, откуда доносились крики.
— Спасите! Спасите!
— Пойду! — сказал мельник.
— Не ходи! — опять взмолилась Эльжбета.
В эту минуту она увидела в дверях внука, освещенного мутным светом лампы. Она бросилась к нему, выпустив рукав мужа.
— А ты тут зачем? Чего из-за дверей подглядываешь? Опять простудишься. Марш сейчас же под перину!
Ярогнев отступил в комнату, захлопнув за собой дверь. Но Францишек успел уже скрыться в темноте. Эльжбета осталась одна на крыльце. Ночь обступила ее со всех сторон, черная, непроглядная. Издалека, от лесной сторожки, еще доходили какие-то неясные звуки. Старуха совсем растерялась, не знала, что делать. Из этого мрака, из шелеста тополей над разрушенной мельницей надвигалось что-то жуткое, неотвратимое. Она чувствовала, что оно ворвется в ее жизнь. Что это? Ночь? Смерть? Или что-то еще более ужасное? Она не отдавала себе в этом отчета. Сделала несколько шагов вперед, впиваясь глазами в темноту, точно искала там чего-то, а руки хватались за четки, висевшие у нее на поясе.
— Иисусе, Мария! — твердила она, не переставая.
Она чутьем угадывала все. И потому не удивилась, когда вдруг, громко стуча сапогами, из темноты вынырнул Францишек, поддерживая плачущую, но уже притихшую Больку.
— Что там? — шепотом спросила Эльжбета.
— Забрали, забрали, — бросил старик, быстро проходя мимо нее в дом. — Забрали ксендза и Гжесяка, а ее избили.
— Иисусе, Мария! — повторила Эльжбета и поспешно вошла за ними в комнату.
Болька стояла, опершись обеими руками на стол. На ней были только рубаха и юбка, изодранные, висевшие клочьями. Сквозь белое полотно рубахи сочилась кровь. Волосы в беспорядке свисали на ужасно распухшее синее лицо. Только белки глаз сверкали из-под спутанной гривы, и Болька напомнила Эльжбете какого-то дикого зверька.
Несколько минут никто не прерывал молчания. Эльжбета заметила, как Ярогнев порывисто натянул на голову перину, которой укрывался, и скорчился, словно от удара в живот. Тишина в комнате была такая жуткая, что Эльжбета подумала: «Хоть бы Болька кричала так, как давеча, — все легче, чем эта тишина».
Болька и в самом деле снова завопила:
— Забрали, забрали ксендза и дядю. О боже, боже, боже!
Последнее «боже!» вырвалось у нее пронзительным визгом, и она замолкла. Из рассеченной губы капала кровь на стол, над которым наклонилась Болька.
— Сядь же, Болька, — сказала Эльжбета только для того, чтобы не молчать.
Девушка бросила на нее злой взгляд.
— Не могу, — шепнула она из-под волос.
Францишек заметался по комнате.
— Дай ей напиться, — сказал он тихо.
Эльжбета подала девушке глиняную кружку, но та не могла прикоснуться к ней распухшими губами.
— Уложи ее в постель, — приказал Францишек. Ох, только бы они сюда не пришли!
— К вам не придут, — вдруг с каким-то злорадством сказала Болька. — Нет, не придут — у вас есть защита, вот этот ваш любимчик.
Эльжбета, стлавшая постель для Больки, так и застыла с периной в руках и молча посмотрела на мужа. А тот уже стоял против девушки, опершись на стол так же, как и она, и, словно окаменев, смотрел ей прямо в глаза. Болька выдерживала этот взгляд целую минуту, потом закачалась, как пьяная, все еще опираясь на свои непомерно длинные руки. Рукава рубахи были порваны, и на предплечье все яснее выступали поперечные рубцы.
— Что ты мелешь! — резко и отрывисто бросил Францишек сквозь зубы, словно выплюнул с трудом эти слова.
— Сюда не придут. У вас есть заступник.
Эльжбета, уронив перину, протянула обе руки, словно умоляя Больку замолчать,
— Какой заступник? Этот сопляк?
Болька вдруг выпрямилась, оторвала руки от стола. Одной откинула со лба волосы, другой указала на кровать, где под периной лежал, съежившись, Ярогнев.
— Это он сделал, — выговорила она хрипло и невнятно.
Она чуть не упала, но старики бросились к ней и с двух сторон подхватили под руки. Потом раздели и уложили в постель.
На другое утро светило осеннее солнце. Но над развалившейся мельницей словно туча нависла — так здесь было темно и уныло.
Болька лежала в постели, старый мельник в лес не пошел и с утра отправился в Гилярово. Вернувшись оттуда, он ничего не сказал жене. Болька тихо стонала за перегородкой. Яро сидел с Тересем на мельнице. Он не хотел идти в дом, пока там был дед, и только после обеда, когда Дурчок ушел в сторону Вильковыи, Яро пришел поесть. Бабушка молча поставила перед ним тарелку клецок. Тересь тоже пришел в комнату и все время косился на перегородку, за которой лежала Болька.
— Ну и дела! — произнес он сентенциозно.
Эльжбета посмотрела на него так, словно он сказал что-то в высшей степени неприличное. И Тересь тотчас замолчал. Сидел на табуретке у двери и вертел в руках шапку, ни на кого не глядя. Ярогнев чавкал, с жадностью уписывая клецки. Делая вид, что смотрит в тарелку, он уголком глаза следил за бабушкой и сконфуженным Тересем. По его тонким губам бродила неопределенная усмешка, немного смущенная, но довольная. Раз, когда Болька застонала громче, а Эльжбета, услышав ее стон, провела рукой перед глазами, словно отгоняя назойливую муху, Ярогнев уже открыто ухмыльнулся. Эта торжествующая улыбка окончательно победила застывшее выражение его худого и хмурого лица. Тересь удивленно посмотрел на него.
— А хозяин где же? — осведомился он у Эльжбеты.
— Ушел, не знаю куда, — ответила она. — Утром ходил в Гилярово… Оттуда приедут за нею. Она указала на перегородку. — Нельзя ей тут долго оставаться.
— За Болькой приедут? — спросил с неожиданным интересом Ярогнев. — А кто?
— Тебе что за дело? — насторожившись, одернула его Эльжбета. — Ешь клецки.
— Да я уже все съел.
— Еще дать?
— Не хочу.
— Ну, так сиди тихо.
Ярогнев с недоумением посмотрел на бабушку. В ее голосе, всегда таком мягком, ласковом, звучала сейчас какая-то жестокость и горечь.
