Хулио Кортасар - Тот, кто бродит вокруг (сборник)
Я уже совсем засыпала, когда в голове снова закрутилось все то же самое: вот Боби в первый раз спросил у сестры, почему она его так обижает, и сестра — а она ну просто святая, это все говорят, — сидела и смотрела на него словно бы это шутка и готова была рассмеяться; я тоже тут была заваривала мате — и вспоминаю, что Боби не засмеялся, а напротив — был словно чем-то удручен, и ждал, чтобы ему ответили; Боби тогда было уже семь лет, и он все время задавал всякие необычные вопросы, как и все дети: как-то раз он спросил у меня, чем деревья отличаются от людей, и я в свою очередь спросила у него, чем же они отличаются, и Боби сказал: «Но, тетя, они же одеваются летом и раздеваются зимой»; я так и осталась с разинутым ртом, и ведь верно! Ну что за мальчик! Все дети странные, но все-таки… А тогда сестра только удивленно смотрела на него, она никогда его не обижала (я уже говорила об этом), но бывала строгой, когда он плохо себя вел или не хотел принимать лекарства и делать неприятные процедуры, когда болел, да ведь мамы Хуаниты или Марио Пансани тоже бывали строгими со своими детьми, но Боби по-прежнему печально глядел на мою сестру и, наконец, объяснил, что она его обижает не днем, а ночью, когда он спит; мы обе оцепенели, и, по-моему, это я принялась ему объяснять, что никто не виноват в том, что происходит в снах, что это, верно, был просто страшный сон, кошмар — вот и все, и нечего из-за этого переживать. Боби в тот день больше не упорствовал, он всегда принимал наши объяснения — Боби не был трудным ребенком; но через несколько дней он проснулся весь в слезах, громко рыдая, и когда я подошла к его кровати, он обнял меня и не захотел ничего рассказывать, только плакал и плакал: наверняка, опять какой-то страшный сон; только уже днем, за обедом, он снова стал спрашивать мою сестру, почему она так обижает его, когда он спит. На этот раз сестра приняла все это близко к сердцу и сказала, что он достаточно большой мальчик, чтобы различать такие вещи, и что если он будет настаивать на своем, она расскажет об этом доктору Каплану, может, все потому, что у него глисты или аппендицит, и надо что-то делать.
Я почувствовала, что Боби вот-вот снова расплачется, и принялась опять объяснять ему, истощив уже все доводы, что это только кошмары и что он должен понять: никто его не любит так крепко, как его мама, больше даже чем я, а ведь я его так люблю, и Боби слушал очень внимательно, утирая слезы, а потом сказал, что все понятно и он все знает, слез со стула, подошел к сестре и поцеловал ее, а она не знала, что и делать, потом задумалась, глядя вдаль, а к вечеру я нашла его в патио и попросила рассказать мне, его тетечке, ведь он может мне довериться, все равно что своей маме, если он не хотел ей рассказать то, что может рассказать мне. Я чувствовала, что он не хотел говорить, ему было слишком трудно, но в конце концов Боби сказал что-то вроде того, что ночью все бывает иначе, рассказал о каких-то черных тряпках, о том, что не мог двинуть ни ногой, ни рукой; конечно, кошмары у каждого бывают, но было очень грустно, что Боби их связывал именно с моей сестрой, она ведь пошла на такие жертвы ради него; я так ему и сказала, и повторила еще раз, и он в ответ — да, конечно, я понял, понял.
Тут вскоре у сестры начался плеврит, все заботы свалились на меня; с Боби особых хлопот не было, потому что он почти со всем справлялся сам; вспоминаю, как он входил посмотреть на мою сестру и молча стоял у кровати, дожидаясь, пока она ему улыбнется или погладит по голове, а потом шел тихонько играть в патио или читать в гостиную, даже не было никакой надобности говорить ему, чтобы он в эти дни не играл на пианино, хотя он очень любил играть. Когда я в первый раз увидела его грустным, я ему объяснила, что его маме уже лучше и что завтра она встанет, чтобы посидеть минуточку на солнце. Боби искоса поглядел на меня и сделал какой-то странный жест; не знаю уж почему, но мне тут же пришло на ум, что дело опять в кошмарах, и я спросила, не снились ли ему страшные сны сегодня. Боби закрыл лицо руками и горько заплакал, а потом сказал, что снились и почему же мама так его обижает; теперь я поняла, что он чего-то боится: когда я отняла его руки от лица, чтобы утереть слезы, я увидела этот страх и, постаравшись не подать виду, что увидела этот страх, снова принялась объяснять, что это были только страшные сны. «Ты ей ничего не говори, — попросила я, — посмотри, какая она еще слабая, ей нельзя волноваться». Боби молча согласился, он ведь так мне доверял, но потом я поняла, что он это воспринял слишком серьезно, потому что даже когда сестра стала выздоравливать, он ей больше ничего об этом не говорил, а я догадывалась о его страшных снах, когда по утрам, бывало, видела: он выходит из своей комнаты с каким-то потерянным видом, и еще потому, что он все время был со мной, вертелся около меня на кухне. Раз-другой я не выдержала и спросила его в патио или когда мыла, и всякий раз происходило одно и то же: стараясь из всех сил не плакать, проглатывая слова, QH все спрашивал и спрашивал, почему ночью мама так его обижает, но дальше дело не шло — он только плакал взахлеб. Мне не хотелось, чтобы сестра узнала об этом, она все еще плохо чувствовала себя после плеврита, и могла чересчур бурно отреагировать, и я поэтому снова объяснила Боби, он все хорошо понял, я сказала: мне-то он может рассказать все, что угодно; вот сам увидишь: подрастет еще немного и кошмары прекратятся; может, лучше ему не есть столько хлеба на ночь, собиралась спросить у доктора Каплана, не порекомендует ли он мальчику какое-нибудь слабительное на ночь, чтобы он не видел во сне всякие ужасы. Ничего я у него не спросила, ясное дело, как ты будешь говорить с доктором Капланом о таких вещах, когда у него столько больных — не терять же ему зря время! Не знаю, правильно ли я поступила, но Боби мало-помалу перестал так беспокоить меня; иногда по утрам я замечала у него это отсутствующее выражение лица и мне думалось, а вдруг опять началось, и тогда я ждала, что он придет ко мне и доверчиво все расскажет, но Боби принимался рисовать или уходил в школу, ничего мне не сказав, а возвращался домой всем довольный и с каждым днем выглядел все крепче и здоровее, и все лучше были у него отметки. Последний раз это случилось, когда наступила февральская жара, сестра уже выздоровела, и мы жили как обычно. Не знаю, понимала ли она, что происходит, но сама я не хотела ни о чем ей говорить, ведь я хорошо ее знаю: и ее чрезмерную чувствительность, особенно когда дело касается Боби, хотя и вспоминаю, что когда Боби был совсем еще малышом, а сестру к тому же терзали все эти бракоразводные дела, ох, как ей было трудно сдерживаться, если Боби плакал или шалил, и я вынуждена была выносить его в патио и ждать, когда все успокоится, но ведь для этого и существуют тетушки! Думаю, скорее всего, сестра не замечала, что Боби иногда по утрам поднимался такой, будто возвращался из далекого путешествия, с отсутствующим выражением лица, и все это продолжалось, пока он не выпьет кофе с молоком; и когда мы с сестрой оставались вдвоем, я все ждала, чтобы она хоть что-нибудь такое сказала, но нет, молчала, а мне казалось неудобным напоминать ей о том, что заставит ее страдать, хоть мне и представлялось, что в один из таких дней Боби снова ее спросит, почему она плохо с ним обращается, но Боби, запомнив мою просьбу, должно быть, тоже думал, что ему нельзя ничего такого, и считал, что говорить об этом с моей сестрой больше никогда не нужно. Иной раз мне приходило в голову, что я сама все это воображаю, а Боби наверняка уже ничего про свою маму во сне не видит — я успокаивала себя, но потом снова видела иной раз у него утром такое личико и снова начинала беспокоиться. Слава Богу еще, что сестра ничего не замечала, даже не заметила и в тот первый раз, когда Боби на нее так поглядел, я как раз гладила, а он, стоя в дверях комнаты перед кухней, посмотрел на сестру и уж не знаю, как это объяснить, но только утюг чуть не прожег ночную голубую рубашку, я едва-едва успела поднять утюг, а Боби все еще смотрел так на мою сестру, она как раз месила тесто на пироги. Когда я его спросила — лишь бы что-нибудь сказать! — что он ищет, он ответил, что ничего не ищет, а просто на улице такая жарища, что нельзя гонять мяч. Не знаю, каким тоном я у него это спросила, только он еще раз повторил свое объяснение, словно желая убедить меня, и пошел рисовать в гостиную. Сестра сказала, что Боби весь перепачкался и надо его выкупать сегодня же после обеда, и вообще он уже вроде бы большой, а уши и ноги всегда забывает мыть. В конце-то концов мыть его пришлось мне, потому что сестра к вечеру все еще утомлялась, и пока я намыливала его в ванне и он забавлялся с целлулоидной уткой, с которой никак не хотел расставаться, я набралась смелости и спросила его, не лучше ли он стал спать в последнее время.
— Как когда, — ответил он после того, как несколько секунд старался заставить уточку плавать.
— Что значит «как когда»? Снятся тебе всякие ужасы или не снятся?
