Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта
— Скорей разбудите его! — закричал он. — Причаливаем! Пусть идет к швартовам!
Вдвоем мы попытались поднять Нобеля, Каносса ухватил его за голову, я за ноги, но Нобель опять и опять растягивался на палубе во весь свой двухметровый рост и, предаваясь совершенно неплодотворной дремоте, бормотал что-то о цинковом гробе, который он не желал делить ни с Садоводом, ни с Капитаном; в конце концов Каносса влепил ему пощечину, — Нобель перестал бормотать, открыл глаза и в ужасе уставился на нас, будто видел впервые в жизни.
Потом вскочил и бестолково заметался по палубе. На бегу он дважды предпринял попытку зашнуровать башмаки и дважды растянулся во весь рост. Он окончательно проснулся, только добравшись до кормы, где с канатами наперевес стояли и аплодировали матросы.
Берег— Таити! — заорал с мостика Жестянщик. Всю ночь не смыкая глаз он ждал этого часа — вот прибудет лоцман, который сможет объясниться по-французски, уж он-то даст ему, в этот ранний рассветный час, полную информацию о том, как поживают его подружки. Но лоцман о подружках слыхом не слыхал, вообще же оказался словоохотливым малым и всех, кто был на мостике, оделил пестрыми буклетами с видами островов.
Матросы сняли комбинезоны, размотали тюрбаны, убрали тряпичные лоскутья, прикрывавшие лицо, и надели чистые рубашки, — как будто подняли флаги. В узких проходах возле кубриков запахло увольнением на берег.
— Но если вы действительно хотите что-нибудь увидеть, — сказал Капитан, — поторопитесь, потому что ночью мы отчаливаем. Кстати, забудьте все, что вам тут рассказывали про старину, фрукты и свободу, и жемчуг, и бесконечно долгие стоянки, когда кругом островитянки, таитянки, обезьянки, и про танцы ночь напролет в кабаках, до которых из гавани якобы рукой подать. И о футбольных матчах с командами других судов, о добрососедских и дружеских отношениях, — он засмеялся. — Все это в прошлом.
А видела ли я в каюте Стармеха полированные кубки на столе у стены с картами? Стармех всегда стоял на воротах, он и по сей день клянется, что, защищая честь судна под немецким флагом, не пропустит ни одного мяча. Теперь? Теперь не те времена. Сунут в коробку и потащат вокруг света, вот вам и все приключения. Ночью приходишь в порт, утром уже отчаливать, контейнеры ведь в любую погоду можно грузить, время года тоже не имеет значения, летом и зимой тариф один.
Сам Капитан здесь никогда не сходил на берег, он же не мог оставить свой пост, но, спускаясь с мостика, я почувствовала, — он провожает меня взглядом, и не прочь проводить собственной персоной. Хотела оглянуться, что-нибудь сказать ему в утешение, но не было времени. В гавани я тоже не задержалась; должно быть, поэтому юные островитянки не встретили меня с цветами и не украсили, зацепив цветок мне за ухо.
Последняя речь ЖестянщикаСадовода я оставила недалеко от гавани, возле первых продавцов жемчуга, а сама прыгнула на первый утренний паром. Пусть отвезут меня на прекраснейшие в мире острова, где не бывает зимы и нет кладбищ. Там я наконец начну пить и петь, а ветер раздует мой силуэт, превратив его в совершенно великолепную фигуру, и я, опьянев от столь щедрых красот и фантазий природы, улягусь спать в первом подвернувшемся каноэ. Довольно книг, долой музеи, никто больше не будет ходить за мной по пятам и свистящим шепотом объяснять, что нарисовано на картинах. Я закрываю глаза — потомки да будут снисходительны к искусству и ко мне, не умеющей дать описание природы.
На пароме я сразу поняла, что жестоко ошиблась — я тут была не одна. В грязноватом баре крохотного суденышка стояли Каносса и Нобель, на пятки им наступала тень — Жестянщик, облаченный в рубаху своих воспоминаний и, похоже, обещавший тем двоим вознаградить их на островах за множество услуг, которые они оказали ему на корабле, вот только опять он с утра пораньше пил за их счет. Подружек француза нигде не было видно, но он трещал не закрывая рта, брал реванш за все, чего натерпелся в течение многих недель в кают-компании. Круглое как шар тулово Жестянщика с короткими толстыми ручками словно еще больше раздалось вширь.
Парень, стоявший за стойкой бара, снова и снова наполнял стаканы, и Каносса, с неподвижно пасмурным лицом и взглядом, упрямо устремленным на носы собственных ботинок, выкладывал на стойку купюры. Никогда еще я не видела его таким измученным, а Жестянщика таким жизнерадостным: француз болтал, не умолкая ни на минуту, словно выздоравливающий после тяжелой болезни, который вознаграждает себя за длительное молчание.
Нобель, тяготясь теснотой крохотного помещения, курил сигарету за сигаретой, бросал на пол и затаптывал окурки незашнурованными башмаками, на полпути в туалет он споткнулся, наступив на шнурок, но в последний миг устоял на ногах, привалившись к стойке. Каносса вдруг обернулся и воззрился на открытую дверь. Я не успела вовремя отскочить, наши взгляды встретились, но тут же физиономия Каноссы расплылась в широченной улыбке, и я поняла: Нобелю он меня не выдаст, на островах их ждут дела и встречи поважнее.
Где кладбища?— Таити! — снова завопил Жестянщик, когда паром подошел к пристани. Названия других островов он давно забыл. Сейчас он ждал, что Нобель с Каноссой, подхватив под микитки, перенесут его на берег в сияющем утреннем свете Южных морей. Я долго провожала взглядом три удалявшиеся нетвердой походкой фигуры, дожидаясь, пока все пассажиры покинут паром.
На берегу стала искать каноэ, потом, сообразив, что пловчиха я никудышная, взяла на прокат велосипед, трижды объехала вокруг потухшего вулкана и наконец, ошалев от аромата цветов и ванильных деревьев, от нестерпимой синевы моря и немыслимой белизны пляжа, свалилась с велосипеда посреди дороги, неподалеку от церкви, у которой не было колокольни.
Когда я открыла глаза, меня окружали собаки и орава детей, через длинные соломинки сосавших кокосовое молоко из кокосовых орехов. Дети что-то крутили и вертели на велосипеде, потом стали протягивать ладошки, я оттащила велосипед на берег и нашарила в карманах кой-какую мелочь.
На ветвях дерева, названия которого я не знаю, прямо над океаном висели качели. Я покачала детей, потом стала качаться сама, потом испугалась — качался крест на крыше церковки, и еще я увидела, что возле церкви нет кладбища, на котором однажды мог бы обрести покой Жестянщик.
ВозвращениеЯ стояла, прислонившись спиной к каменной ограде, уставясь на двери церковки, — в таком положении меня нашел Пигафетта. Он поправил мой съехавший набекрень венок, посадил к себе на закорки и отнес на корабль. Снова ощутив под ногами колеблющуюся палубу, я с облегчением сорвала с головы венок, заткнула уши, нырнула в синий комбинезон и забралась поглубже в брюхо корабля.
Здесь я дома, потому что между машинами, ведрами со свежей краской и ржавыми звеньями трехсотметровой якорной цепи, которая внушает надежду на что-то прочное, стоит гроб. Нобель положит меня в него, если я, с головой уйдя в свои размышления, на половине пути вокруг света потеряю из вида красную спину Капитана и, забираясь на мачту, оступлюсь, прозевав ступеньку.
«Какая прекрасная смерть!» — воскликнут в восторге сухопутные крысы, но никто не будет ни петь, ни молиться. И меня не бросят в волны к бутылкам и рыбкам, а сунут в холодильник к тушам тунцов и консервным банкам, где я и пребуду до того дня, когда мое путешествие завершится согласно расписанию. Но ведь нигде со мной не обходились так предупредительно, как на этом корабле, и никогда еще я не чувствовала себя такой счастливой. Посему да будет моя последняя воля такой: пусть на грудь мне положат высушенную челюсть тунца, прямо на сердце, где пришита нашивка с названием пароходной компании. А чтобы пришел сон, попрошу Пигафетту с самого начала рассказать историю о коках на кораблях Магеллана, ибо морская болезнь бывает двух видов — в животе и в голове.
Ночь пятая
В эту ночь один кок прикончил матроса, который прикончил другого матроса, который поймал и прикончил крысу, и Генерал-капитан всех троих бросил в море, а крысу бросил вдогонку… В глазах уцелевших коков сверкала ненависть.
В эту ночь я впервые рассказал Генерал-капитану о моей сестре, о том, как она им восхищается, о том, что она, должно быть, единственный человек на всем свете, который все еще верит басням про длинноухих карликов. Что моя сестра никогда не согласилась бы спать не в настоящей кровати с одеялом, что она все еще уверена: ее путь, ведущий от обеденного стола в школу и из школы-домой, к обеденному столу, единственно правильный путь. Что за столом она сидит с непокрытой головой, а за едой любит поболтать. Но если кто свистнет ей вслед, когда она идет по улице, она и не подумает обернуться.
По какой-то причине я умолчал о красоте сестры. Я ничего больше не помнил — ни ее лица, черты которого постепенно растаяли в памяти, ни чьих-то имен. Впрочем, Генерал-капитан говорит, его-то имя уже теперь значится на всех географических картах и пролив, который мы ищем вот уже сколько месяцев, действительно существует. Записываю эти слова, так как не желаю, чтобы он прослыл выдумщиком или просто лгуном. Я и сам хотел бы верить Генерал-капитану, но мы плывем уже столько времени, а он по-прежнему покрывает голову, словно прячет под шляпой великое сокровище, которое не должно мне достаться.
