Леонид Зорин - Глас народа
Его ввели в громадную комнату, похожую скорее на зал, заставленную аппаратурой. Потом усадили за длинный стол, напротив него возвышалась дама с гордо посаженной головой, обремененной двумя наушниками, напоминавшая существо из фантастического романа. Иван Эдуардович еле успел подумать о том, что это, быть может, одна из таинственных амазонок, беседующих с ним ежедневно — настал великий час его жизни. Он впился очами в стопку листов, в тот самый исторический текст, которым он должен начать свою миссию — Лецкий занес его накануне. За сутки он мало-помалу привык к этим отчеркнутым периодам, смысл которых при первом чтении его ошарашил и напугал.
«Здравствуйте, дорогие друзья, — братски воззвал Иван Эдуардович, — к вам обращается „Глас народа“. Поверьте, слова „дорогие друзья“ — совсем не дежурное обращение, это никак не фигура речи. Вы в самом деле наши друзья, и в самом деле вы все нам дороги. Ваши заботы — наши заботы, а ваши радости — наши радости. Вы слушаете, мы говорим, но это единственное различие, меж нами не существует зазора. Мы те, кого в некоторых кругах, самонадеянных, самовлюбленных, кичащихся своим процветанием — они называют его „успешностью“, — считают „рядовыми людьми“. Эти два слова там произносят с долей сочувствия в лучшем случае и с пренебрежением — в худшем. Сочувствие — сытое и снисходительное, пренебрежение — откровенное, в нем чувствуются самодовольство и вызов. В отличие от этих господ мы рады назвать себя рядовыми».
Далее Иван Эдуардович напомнил, что рядовой человек — соль нации и хребет государства. Он сторонится телеэкрана не от забитости и дремучести, а только от собственной самодостаточности. Его повседневная работа — та почва, на которой стоит и ежечасно крепнет Россия. Те, кто нашел свое место в строю, место в ряду, это и есть — так называемые рядовые!
Он объяснил, что сделает партия, чтоб наконец украсить их жизнь. Есть знание, есть воля, есть сила. Нужна лишь поддержка сестер и братьев. Партии не нужны голоса временщиков и пенкоснимателей, жирной толпой «стоящих у трона», как некогда точно заметил поэт.
«Глас народа», заверил Иван Эдуардович, не опустится до дешевой полемики с политиканами и демагогами. Он не издаст ни вскриков, ни всхлипов, ни электорального визга. Он неслучайно звучит так спокойно, так благородно, мудро и веско. Ибо доносится с той белоснежной, недосягаемой высоты, где попросту не слышны завывания.
«Чего хотят от вас эти люди? — печально спросил Иван Эдуардович. — Чего они ждут, чего домогаются? Они взывают о вашем голосе. О том, чтобы вы его отдали им. Думают ли они о вас? Мучаются ли вашей бессонницей? Мечтают ли озарить ваши сумерки? О, нет. Они хотят одного. Быть избранными. Произнесите вслух два эти многозначащих слова. Быть избранными. Вы вдумайтесь только! Богат да и точен русский язык! Быть избранными. Не только в парламент. Быть избранными членами общества. Особенными. Не рядовыми. Ничем не похожими на вас.
Ну что же? — спросил Иван Эдуардович. Голос его наполнился болью. — Ну что же? Вы изберете их в избранные? Сделаете своими избранниками? Доверите им свою единственную, честную рядовую жизнь? Ну нет, не зря же вы обладаете ясным умом и чутким слухом.
Партия „Глас народа“ — ваш друг, ваша защита, ваша заступница. Это вполне эксклюзивный, особый, ни с чем не сравнимый организм. Это не слепленное впопыхах темное, мутное образование, созданное с одной лишь целью — отрекламировать самозванца. Она — не инструмент честолюбца.
Партия „Глас народа“ — не лидерская, что следует из ее названия. Она выражает все ваши чаяния и сокровенные надежды. Само собой, есть бескорыстные люди, которые тащат, себя не жалея, груз повседневных партийных забот. Им нелегко, но они не хнычут. Имейте терпение. Время настанет, вы их узнаете и оцените. Сегодня они избегают шума, не ищут дешевой популярности. С достоинством сохраняя лояльность властным структурам и администрации, они отстаивают ваши права.
Их назначение — быть вашим голосом. Быть вашим колоколом. Набатом. Они всегда и повсюду — с вами. Готовы не говорить, а действовать.
Сплотите ряды, рядовые люди. Мы — рядом. Не кинем, не предадим.
Ваша партия, ваша опора, ваш глас».
Жолудев кончил читать манифест. Он чувствовал душевный подъем и безусловное удивление. Оказывается, словесный поток имеет свойство производить все новые и новые блоки, сцепленные не столько сутью, сколько способностью заряжаться от трения, вспыхивающего меж ними. Было престранное ощущение. Казалось, слова живут отдельно, какой-то своей автономной жизнью. И жизнь эта у них, как у нот, не столь смысловая, сколь фонетическая. Но больше всего его поразила возникшая у него уверенность: стоит включиться в эту стихию, и он сумеет ее направить даже без помощи Германа Лецкого.
«Вот это новость! — опешил Жолудев. — Выходит, что я себя толком не знал. Я человек авантюрного склада». Это открытие потрясло его. Он вспомнил себя неприметным школьником, всегда и везде сторонившимся стаек — этакий маленький аккуратист. Так он подавлял свою натуру? В его сердечке кипели страсти, а он не догадывался о них. Что, если все эти долгие годы он попросту губил свою сущность? Жолудев мысленно содрогнулся.
Он вышел из студии вместе с Лецким, ловя на себе теменным своим оком заинтригованные взгляды.
— Не худо, — весело бросил Лецкий, — надо отметить ваш бенефис.
Он предложил посетить заведение, почти прилепившееся к радиостудии. Сели за столик, наполнили рюмки коричнево-золотистым зельем.
— Я говорил, что вы искуситель, и я был прав, — рассмеялся Жолудев.
— Я тоже был прав, — отозвался Лецкий. — Вы оправдали мои надежды.
Он посоветовал на досуге прокручивать запись и слушать свой голос, чтоб обнаружить свои огрехи и совершенствовать сильные стороны.
— Я уже сам об этом подумал, — признался Жолудев. — Мне было стыдно просить вас достать для меня фонограмму.
— Это чего же вы устыдились?
Жолудев пламенно зарумянился.
— Я опасался, что вы решите, будто я склонен к нарциссизму.
— Вы эти цирлих-манирлих оставьте, — Лецкий поморщился. — Все это — вздор. Прежде всего — интересы дела.
«И снова он прав, — сказал себе Жолудев. — Цену имеет лишь результат».
— За ваши голосовые связки, — торжественно провозгласил Мефистофель. — За славное Золотое горлышко. Храните его как зеницу ока. Кутайте шейку, не ешьте мороженое.
— Все шутите надо мной.
— И не думаю. Помните, что вы — глас народа.
Рюмки вспорхнули и с нежным звоном облобызали одна другую.
— Спасибо вам, — сказал Жолудев с чувством.
Его благодарность была безмерной. Этот напористый человек, явившийся в лихую минуту, действительно его возродил. Просто отвел от края бездны.
Вернулись домой они уже в сумерки. Простились на лестничной площадке. Иван Эдуардович проследовал в свое одинокое жилье. Сколько событий за этот день! Даже подкашиваются ноги. Не раздеваясь, прилег на тахту, прикрыл глаза, протяжно вздохнул. Как грустен этот нежданный праздник! Еще недавно он мог разделить его с незаменимой любящей женщиной. Пусть рассказать ей о том, кем он стал, где был, как повернулась судьба его, он нынче не вправе, он связан словом, но уронить небрежный намек, сказать, что судьба переменилась, не та, что была, и что он — не тот, дать ей понять — пожалуй, он мог бы.
А если сейчас ее навестить? Нарушить запрет? Они близкие люди. С ее, почти запредельной чуткостью, она его поймет и простит. Почувствует, что он просто не может сам справиться со своей переполненностью. И тут прогремел дверной звонок. Неужто она? А кто же еще? Неведомо как, но она услышала.
Он кинулся к двери и, отворив ее, увидел перед собой Геннадия.
Геннадий сказал ему:
— Бить не буду.
— Добрый вечер, — откликнулся Жолудев.
— Не больно он добрый, — сказал Геннадий.
— Входите, — пригласил его Жолудев.
В комнате они сели за стол. Почти минута прошла в молчании. Геннадий заметно спал с лица, однако его мощный затылок по-прежнему был квадратен и красен. Лицо его было гладко выбрито. Разбойничьи цепкие глаза цвета каленого ореха смотрели пронзительно и грозно. Все тот же неиссякший кураж.
Он повторил:
— Бить не буду. Нет смысла.
И рассудительно пояснил:
— Только начни — не остановишься.
Немного помедлив, он сделал короткое неуловимое движение, вынул початую бутылку.
— Есть у тебя куда налить?
Жолудев достал два стакана и нерешительно произнес:
— Я, если правду сказать, не пью. Тем более я уж сегодня пригубил. («О господи, — подумал он горестно, — что я порю? Какой-то стыд».)
Добавил:
— Но если у вас есть желание…
— Есть, — энергично кивнул Геннадий. — Только не выкай. Мы теперь — родственники. Вера сказала, что ты ей тоже «вы» говоришь. На самом деле?
