Антон Клюшев - Гитлер капут
“Дворня” жаждала нас разорвать, а поп, размахивая крестом, городил какую-то ахинею о “суде скором и праведном”. Я не понимал, кого он желает судить, и со страхом поглядывал в его сторону. К счастью, казаки не обращали на него внимания. У некоторых из них руки чесались скорее кого-нибудь “шлепнуть” – они говорили об этом открыто! – ведь день клонился к закату, а схваченных мародеров раз-два и обчелся.
Когда Жорика наконец поволокли за угол, в адрес матери кто-то выкрикнул “сука!”, и я вновь вспомнил о снайперше, только теперь воспоминание отдалось в моем сердце теплом, ведь в ругательстве явно звучало бессилие “дворни”.
К моему великому разочарованию, Гитлера казаки пощадили. После расстрела папаши со связанными руками его повели в штаб. Я радовался: хорошо, что не отпустили мерзавца, ведь он мог причинить нам немало хлопот – глаза его просто сверкали молниями.
Двор мы покинули под охраной бородатого и его соседей – нам не хотелось и секунды оставаться наедине с толпой, которой после ухода казаков верховодил поп. Провожатые посоветовали на время покинуть город, да мы и сами понимали – так будет лучше. Едва наши развалины остались позади, у матери вновь началась истерика – как жить без документов и денег, где ночевать и чем ей кормить ребенка?
Бородатый извинился, что ничем не может помочь – сам живет у соседей “на птичьих правах”. Мать понимающе кивнула. Он немного рассказал о себе: по национальности – молдаванин, работал инженером на мебельной фабрике, но сейчас там пустые цеха – все вывезли кишиневские мародеры… Теперь он целыми днями разбирает завалы – пытается откопать жену…
Меня удивило: сам молдаванин, а о “кишиневских” говорит так спокойно, словно речь идет о нас, русских. Назвал их хотя бы румынами! Мать же ничему не удивлялась, она брела как во сне.
Мы расстались с нашим спасителем у моста. Он спешил на свои завалы, нам предстояло добраться до Тирасполя, а оттуда – в Одессу. Как жить в Одессе, мать совершенно не представляла, но толпы беженцев только о ней и говорили, и мы поддались общему настроению.
Когда мост остался позади, я спросил мать: из-за чего нас так ненавидела “дворня” и почему они защищали мародеров? Она ответила, что эти люди всегда нам завидовали и теперь просто мстили. Я не понимал – как же так? Разве общая беда нас не уравняла?
Меня мучила мысль, что станет с Гитлером? Когда я спросил у матери, она отмахнулась: “Нашел о чем думать! Гитлер капут…” Я озадаченно на нее посмотрел, и она пояснила: “Негодяя посадят в колонию”. Неопределенность меня не устроила, но мать погрузилась в свои мысли и надолго примолкла.
Странно – она совсем не беспокоилась по поводу Гитлера! Вспоминая его озлобленный взгляд, я думал, что лучше бы его расстреляли. Рано или поздно он окажется на свободе, а дальше? Я не стал говорить матери о грозящей нам опасности – хватит с нее тревог на сегодня…
Всю оставшуюся дорогу мы больше не вспоминали случившееся. Изредка я оглядывался в сторону Бендер. Война еще не закончилась – над поймой Днестра по-прежнему стелился дым. Больше в родном городе нас ничто не удерживало. Даже о братской могиле, в которой похоронили отца, говорить не хотелось. Будущее страшило нас гораздо сильнее.
