Жюльен Грак - Балкон в лесу
— Все равно, — покачал головой Оливон, вдоволь насмотревшись на шумный кортеж, — служба в танковых войсках не подарок. Да и дорога тут не для гусениц.
— Хуже она от этого не станет.
— О! Я совсем о другом, господин лейтенант, — снова покачал головой Оливон, — стачиваются гусеницы…
Гранж в недоумении посмотрел на него. Оливон вечно ставил его в тупик. «Вот уж, действительно, — подумал он, — чего только не увидишь на войне. Даже военных, пекущихся об экономии».
— Сходи за выпивкой, — сказал Гранж.
Он понимал, что Оливону хочется поговорить. Это был один из тех дней, когда тот осмысливал войну, как говорил Гранж; проход танков всегда вдохновлял его на оригинальные стратегические суждения. Гранж протянул ему ключ от блокгауза: в доте бутылки хранились на холоде в небольшом подземном эвакуационном туннеле, который служил погребом. Едва они вооружились стаканами, как каждая поравнявшаяся с ними машина принималась в облаке пыли греметь залпами из прищелкиваний языком и грубых шуток. Когда же Оливон в знак приветствия вскидывал вверх руку с бутылкой, крики усиливались — как в кукольном театре, когда поднимается занавес. «Жажда не мучает их, — рассуждал сам с собой Гранж, полушутя-полусерьезно. — Они приветствуют фетиш».
— Вот что заставляет их равняться налево, господин лейтенант! — Оливон опять удрученно покачал головой. — В этой армии только и знают, что пить.
— Видно, дела идут неважно, Оливон.
— Случается… — Он пожал плечами. — Нельзя сказать, чтобы нас особенно дергали. Порой говоришь себе…
С деланно равнодушным видом он вытряхнул то, что оставалось в бутылке, на гравий.
— …Отчаянные ребята, эти танкисты. Они говорят, что в случае чего домчатся до Льежа за четыре часа.
— Вполне возможно.
Гранжу нравилось одергивать проявления любопытства, и прежде всего у себя. При столкновении с военными новостями, насильно доводившимися до него обрывками сведений о том, какой оборот завтра может принять нынешняя кампания, он поневоле ощетинивался — так деревенеет и съеживается кожа перед угрожающим ей острым кончиком ножа. Эти задворки фальшивой войны были пригодны для жизни, и даже вполне пригодны, только жили здесь так, как если бы кислорода в воздухе поубавилось, а свет — что было едва заметно — стал скуднее; в этом мире уже как бы и не ждали добрых вестей; дышали здесь лишь в сумерки, свернувшись клубком и находя покой в своего рода прозорливом хитроумии, которое раз за разом вводило мысль в заблуждение относительно того, что может произойти. Это был мир не вызывающих боли, но скверно прогрессирующих заболеваний — мир сдержанных прогнозов.
— В Фализах есть фермы, так позавчера по ним ходил мэр. Советовал отправить детей в глубинку, — снова заговорил Оливон.
По-прежнему избегая смотреть на Гранжа, он не сводил глаз с шоссе, где колеса все неистовее давили свежую щебенку.
— Приказа об эвакуации не было.
— Не было?..
Оливон сосредоточился на новости, но было видно, что окончательно она его так и не успокоила…
— Однако ж в Мориарме приезжали шишки. Вчера Эрвуэ выведал на лесопильне.
— Шишки?
— Да, шишки — генералы, — скорчив гримасу, тускло произнес Оливон. — С инспекцией. Даже поднимались к границе. И к доту, что в Бютте.
Гранж всегда поражался той изощренности, с какой информация тысячью путей — на манер арабского телеграфа — распространялась в армии, предусмотрительно обходя стороной офицерские кадры — как колонистов, сиротливо стоящих посреди туземной толпы.
— Это избавило нас от хлопот принимать их у себя.
— Точно!
На сей раз, поворачиваясь к Гранжу, Оливон расслабленно улыбнулся.
— И все же, — он вновь нахмурил брови, — это плохой знак. Восемь дней назад они установили тяжелую артиллерию за Мёзом. Вполне может быть, что это случится на неделе…
— Что случится?
— Ну как же, господин лейтенант… — смутился Оливон и отвернулся, на этот раз немного обиженный. — Неприятность, вот что.
«Хоть солнце и не вспоминают, но среди нас оно всегда», — подумал Гранж. Легкий холодок пробежал у него по спине. Его рассудок был устроен так, что логические выводы его мало трогали, но зато чужие предчувствия вливались в него, почти не встречая сопротивления; то, что в Варене его лишь раздражало, теперь атаковало его нервы более изощренным способом: это было как запах пороха в воздухе, как заразительный страх зверей перед грозой.
— Немцы не сумасшедшие, — сказал он, пожав плечами. — В ноябре! Как только выпадет снег, дороги здесь…
Концом своей трости он не очень уверенно ворошил подстилку из опавших листьев, которую ветер налепил на выступающий край дороги. Какое-то мгновение они, уже сухие и посеревшие, вихрем кружились в воздушных потоках машин. По обе стороны от просеки сквозь голые ветви исхудавшего леса везде просвечивало теперь уже бледно-голубое небо. Вдалеке, над бугристой поверхностью лесосек от ветвей медленно поднималась тонкая змейка пыли: танковые маневры проходили также на просеке, ведущей в Уш. Война устраивалась не спеша: неощутимо, легкими прикосновениями, она овладевала землей, как это делает пасмурное время года; когда Гранж с Оливоном замолкали, слышны были лишь рев моторов да отдаленное урчание самолета авиашколы, вяло раскачивавшегося над клубившимися испарениями Мёза. День был ясным, но уже холодным: звуки разносились очень далеко.
— Хитрюги эти немцы, господин лейтенант.
Оливон помрачнел и упрямо, как человек, который знает то, что знает, покачал головой.
— Их не проведешь.
Они прикончили бутылку, не издав больше ни звука. Машины теперь шли с промежутками; в скорбном безмолвии зимние сумерки вновь опускались над лесом. Только они поднялись, чтобы вернуться в блокгауз, как услышали позади себя чихание мотора: на обочине шоссе почти рядом с ними остановился разведывательный автомобиль; в наступающей мгле он из-за своего серого артиллерийского цвета казался особенно массивным. Из него вышли командир и водитель; покопавшись в двигателе и замерив бак, направились к Гранжу, который наблюдал за ними, остановившись под кроной деревьев.
— У нас горючее на исходе, — сказал младший лейтенант. — Есть тут где-нибудь поблизости телефон? Боюсь, что сегодня здесь никто уже не проедет, — поморщился он, повернувшись к пустоте уходящей вдаль дороги.
Телефон в Фализы еще не провели. Гранж отправил только что вернувшегося Гуркюфа на велосипеде в Мориарме. Техпомощь могла прибыть не раньше чем часа через два. Гранж пригласил приунывший экипаж к себе и послал вниз за новой бутылкой. В этой армии, менявшей кожу с опозданием в тридцать лет, мотор возрождал давно забытую субординацию. В шлемах велогонщиков на средние дистанции, в огромных очках и промасленных комбинезонах танкисты, что бы там о них ни думал Гранж, внушали почтение. Он чувствовал себя деревенщиной рядом с этими автомобилистами героической эпохи, выходящими из колесницы громовержца, чтобы утолить жажду в бедняцкой хижине.
— Потешный у вас бунгало, — прищелкнул языком лейтенант, когда они поднялись по лесенке. — И чем же вы тут занимаетесь? Сушите грибы?
Танкисты с некоторым изумлением водили глазами по комнате, выглядывали в замурованные ветвями окна.
Гранж пустился в объяснения. Секрет домов-фортов был секретом полишинеля, но апатичность этой на ходу засыпавшей армии все-таки немного охраняла его, несмотря ни на что: он знал, что за Мёзом никто — или же почти никто о нем не слышал. Когда он закончил, в комнате воцарилась тишина.
— Неплохо устроились, — суховато заметил лейтенант, очевидно для того, чтобы только не молчать.
Он подошел к окну и, переменив тему, завел разговор об охоте: на прошлой неделе в Уше один солдат из его взвода, загружая машину, выстрелил из пистолета в дикого кабана.
— Надеюсь, вам не придется стрелять в более крупную дичь, — вежливо вставил Гранж.
Опустошая бутылку, обменялись несколькими банальностями. Гранж чувствовал себя не в своей тарелке: лейтенант продолжал стоять, все время поглядывая на окна — посетитель в комнате больного, внезапно охваченный желанием пойти подышать воздухом. Было уже совсем темно.
— Может, покажете мне вашу крепость? — вдруг сказал лейтенант тоном человека, желающего поговорить с глазу на глаз.
Ступеньки лестницы были мокрыми и скользкими: с наступлением ночи заморосил дождь. В свете электрических фонарей блокгауз выглядел еще менее приветливым, чем днем. На стенах блестели широкие пятна подтеков, как в пещере; то здесь, то там в темноте под ногами трескались раковины улиток, которые с появлением ночной сырости выползали из подлеска и сквозь амбразуры проникали внутрь. Тяжелый и слизистый запах, поднимавшийся из леса, сдавливал горло — затхлый запах подвалов и помещений для выращивания шампиньонов.
