Фабрис Колен - Синдром Годзиллы
«Во время?..»
Отец отрицательно покачивает головой. «Тогда же я потерял эту книгу, — продолжает он. — Должно быть, это был знак. Знак свыше. Если бы мне тогда удалось разыскать книгу опять, кто знает, как бы оно повернулось, но, видишь, я вовремя потерял ее, я мог потерять ее где угодно, в парке, на случайной скамейке, совершенно нечаянно».
Закончив, он пристально смотрит мне в глаза.
«О’кей, — говорю я, — кажется, я понял».
Я сморкаюсь и прячусь в носовой платок. Мне кажется, что лицо отца отдаляется от меня, но он продолжает пристально наблюдать за мной, только делает это теперь как-то свысока. Я снова прохожу через коридор и тихо прикрываю за собой дверь своей комнаты.
«Если у тебя какие-то проблемы, — кричит отец мне вдогонку, — мы всегда можем поговорить об этом! Я всегда рядом, ты слышишь?»
У меня нет никаких проблем.
Я захожу в комнату и сажусь к себе на постель, я сижу, обняв колени и уронив на них голову. Я погружаюсь в глубь самого себя, и мои мысли, как вспугнутые светлячки, в панике кружатся вокруг смутного сияния, окутанного серым туманом, в глубине какого-то таинственного грота.
Я стою на пороге. Что-то во мне должно вот-вот поддаться.
Я приподнимаю одеяло, ныряю в постель и с головой проваливаюсь в свой сон.
Воскресенье here again
Сегодня вечером отца нет дома. Он не вернулся ночевать. Утром он сказал, что уходит на конференцию по глубоководным рыбам. Обитателям морских бездн. Он повязал новый галстук. И побрызгался одеколоном.
Сегодняшний вечер принадлежит нам. Мы бредем по океанскому пляжу вместе с Годзиллой. А то, что разворачивается на наших глазах, это не просто заход солнца, это агония, катастрофа, кораблекрушение. Истекающий кровью диск сдается без сопротивления, океан заглатывает его, как людоед положенную добычу, из-под его клыков брызжут фонтаны пурпурной солнечной крови и золотистая сукровица последних лучей. Я зажмуриваю глаза, совершенно ошеломленный небывалым зрелищем, мы берем в руки снятую обувь и подходим к воде.
Годзилла садится на песок у стены волнореза. Я подхожу ближе к кромке воды. Леденящие волны кусают меня за босые ноги, холодная зимняя пена обжигает мои щиколотки, я наклоняюсь и трогаю темную воду.
Вот это вечер. Настоящий вечер.
У меня в кармане звонит телефон. Я достаю его, смотрю на дисплей: скрытый вызов, номер не определяется. Я отвечаю на вызов.
«Да, привет. Да, я знаю. Я готов».
Я выключаю мобильник и бросаю его как можно дальше, насколько хватает сил. Телефон падает бесшумно, исчезает где-то в пространстве.
Стоп-кадр.
Волны, ямы, водовороты, пылающие отсветы на воде — океанское тело, напоенное солнцем, борется из последних сил, но тень мрака надвигается неумолимо, цепляется за песок, наступает и, ощутив под собой твердую почву, утверждает свое господство.
Я выхожу из воды и возвращаюсь к Годзилле.
Он уже раскрыл ноутбук у себя на коленях. Я сажусь рядом. На дисплее появляется план парка развлечений. На нем мигает какая-то горящая точка.
«Что это?»
Годзилла движением головы и указывает в сторону реального луна-парка.
«Это то, куда мы идем. Точка отсчета. Билет в один конец. Поезд привидений».
«О’кей, — говорю я, — все ясно».
Стоп-кадр.
Я сам с компьютером в руках.
«А что мне с ним делать?»
«Что хочешь?»
Я беру портативную персоналку подмышку, потом сажусь по-турецки, открываю комп. План каруселей. «Вы хотите выйти из приложения?» — «Да».
Программа закрывается, как будто улетучивается. На рабочем столе несколько файлов с играми в формате МП3. Я прислоняюсь спиной к стене волнореза. Одна игра активируется, только одна в доступе: «Кирпичики». Дурацкая игра.
Стоп-кадр.
У меня очень ловкие пальцы, я шустрый. Маленький электронный шарик цвета металлик с голубыми бликами вылетает на штурм стенки из тупых параллелепипедов. Стенка сыпется. Кажется, целую вечность я не играл в эту старую дурь.
Каждый кирпичик… каждый кирпичик является целью моей ювелирной атаки…
Каждый кирпичик — это последний кирпич в крепостной стене, которая защищает меня ото сна. Моя защита тает на глазах. Стенки трескаются, крошатся, рассыпаются, как огни победного салюта. Шарик издает удовлетворенный победный писк. Мои ресницы слипаются. Годзилла не шелохнется. Даже когда я покачиваюсь и валюсь на бок, а мои обессиленные руки падают на песок.
Другой сон
Я просыпаюсь. У меня старая ссохшаяся кожа. Серая, потертая. Мое дыхание — дыхание вулкана, я пахну пеплом, раскаленными камнями, лавой. Я — динозавр. Я — анкилозавр.
Мама приносит мне микстуру.
«Что со мной?» — спрашиваю я у мамы.
«Ш-ш, — она подносит палец к губам, — тише. — Затем она гладит меня по голове и отвечает: — Ничего страшного. Мы с папой рядом, чтобы быть с тобой. Чтобы помочь тебе. Мы всегда рядом. Мы очень сильно любим тебя, ты знаешь об этом?»
Я киваю в ответ.
У меня в комнате работает телевизор. На экране кадры жутких катастроф, разрушений, окровавленный строительный мусор, раненый репортер с микрофоном в руке объясняет, что городские власти потеряли контроль над ситуацией — Годзилла в городе.
У моего изголовья стоят заплаканные люди. Бывшие преподаватели, одноклассники. Какая-то девочка нежно улыбается — это улыбка сострадания. Она шепчет, что снова придет навестить меня. Что со мной надо просто поговорить. «Мир глух, никто не слышит тебя». Бледные всполохи огня заставляют содрогнуться дневной свет. «Понимаешь?»
Я отрицательно трясу головой.
На смену школьнице приходит отец. У него в руках ведро, лопата и грабли. «Как только ты поправишься, мы пойдем с тобой восстанавливать разрушенные дома и строить новые, — говорит он. — Пойдешь?»
«Пойду».
Я показываю пальцем на телевизор.
«Что будет, если Годзилла разрушит весь мир?»
«Годзилла никогда не разрушит весь мир», — возражает голос учителя за моей спиной.
Я оборачиваюсь: на преподе футболка с надписью «Where are you, Franz?». Он говорит: «Это мир разрушит Годзиллу. В конце концов всегда побеждает мир, разве вы не знаете об этом? Сериал про Годзиллу будет остановлен. Больше фильмов снимать не будут. Я ставлю вам девять баллов по двадцатибалльной шкале. Но знайте, что это только за посещаемость».
Девять баллов из двадцати необходимых! Так я не перейду в выпускной класс.
«Нужно просто больше заниматься, — шепчет мне мама, — нужно просто, чтобы ты проснулся».
Я открываю глаза. Надо мной склонился Годзилла.
«Ну же, давай, вставай!» — требует он.
В машинах, следующих в направлении Швейцарии, никого нет
«Я много пережил, — рассказывает Годзилла, — я был в таких местах, о которых ты даже представления не имеешь».
Мы идем по насыпи, вдоль океана. Нас обгоняют легковушки. Серые «Ситроены Берлинго», с оттенком металлик, с тонированными стеклами. Загадочные и неприступные, фирменные, как породистые кони, они все уверенно катят на запад.
«Ты еще слишком молод».
Я смотрю на океан. И думаю о своей жизни. О том, чем была моя жизнь до сегодняшнего вечера, до этой минуты. У меня перед глазами снова стоит картинка: я и отец в зале ожидания аэропорта, маленькие, беспомощные и потерянные, — мы только что вернулись из Японии. Под тусклым, водянистым светом неоновых табло мы ждем, когда на ленте появятся наши чемоданы. На табло некоторые цифры и буквы загораются не полностью. Снаружи, на улице, чужой нам рассвет. Даже враждебный. Другие самолеты привычно бороздят холодное голубое небо, прочерчивая новые маршруты, а мы отныне и навсегда прикованы к земле. Мы больше никуда не полетим. Мы даже не знаем, куда нам идти.
Наверное, Годзилла прав, я еще очень молод. Но именно сейчас, в этот самый миг, я чувствую, как огромная часть моей юности куда-то уходит, умирает, прощается со мной навсегда. Моя юность гибнет во мне, и, если сейчас я последним усилием не распрощаюсь с ней, она погребет меня вместе с собой. Навсегда.
Я поднимаю голову и распрямляю спину.
В машинах не видно водителей. Ни одного водителя. Как будто их там нет. Вечерние сумерки накрывают побережье.
Годзилла неожиданно берет меня за руку. «Ты взгляни на нас со стороны, — прорывает меня вдруг, — мы идем по шоссе одни, как последние дураки! Полюбуйся на меня, я такой же сумасшедший, как ты, мне не хватает чего-то нормального, совсем ерунды, для того, чтобы я был таким же как все. Я не знаю, что это за штука, которой мне не хватает. Я только вижу себя на своем смертном ложе, как я лежу и умираю: скованный немощью, выжатый, как лимон, своими нечеловеческими страданиями, раздавленный своим горем и напичканный бесполезными обезболивающими, которые только дурманят голову и делают меня заторможенным! Я из последних сил протягиваю руки к этому недостижимому неизвестно чему, чего мне всю жизнь не хватает и без чего я не могу больше жить, и никто, никто не может мне помочь, потому что остальные даже не в состоянии понять, что со мной происходит!»
