Галина Щербакова - LOVEстория
…Он ищет мою ногу под столом именно в тот момент, когда Мая сбрасывает шерстяную кофточку – «такая духота!» – и остается в легкой майке, я вижу ее красивые голые руки, оспины, повлажневшие подмышки. Мне кажется, что я слышу, как они пах-нут.
И тут эта прижимающая меня нога. Кажется, именно в этот момент я подумала о спорадическом свойстве нашего романа. На этот раз он уже кончтся, как когда-то кончился на замахе на меня козьим батогом.
Я еще не знала всех толчковых проявлений этой странной любви, но ногу я отодвинула категорически. И еще я не дала поймать, зацепить меня взглядом, я сказала себе: «Хватит. Мая значит для меня гораздо больше. Даже Маниониха значит больше».
Мне настолько ясен был конец истории (на тот момент), что я испытала некоторое отвращение от попыток вернуть меня туда, откуда я ушла навсегда (так казалось).
На следующий день по телефону я скажу ему резко и прямо, а при встрече отпрыгну в сторону и вообще ляпну хамство: «Мне что, с милицейским свистком теперь ходить?»
Все попытки Володи вернуть меня в его стойло, а их много, только раззадоривали меня. Это же надо! И это с ним я целовалась на всех платформах и бегала голая на глазах весьма удивленного кота, который однажды даже тяпнул меня с противным таким, мяукающим отвращением. Я еще тогда сказала Володе, что наше счастье – неумение кота говорить. Он засмеялся. «Кастрат просто умирает от зависти.» – «Почему кастрат?» – «Иначе он бы тебя попытался отбить…»
Мы перезванивались с Маей, однажды вместе ходили к спекулянтке блузками и косметикой из Польши. Как-то пунктирно, осторожно рассказали мы друг другу о своих других мужьях. Обе сказали про себя: дуры.
Мая хвалила Володю: все ей простил и мальчика
любит.
– А ты?
– Что я?
– Простила?
– За что? За тебя?
Я остолбенела. Она что – знает?!
– Он ведь тоже был женат, – сказала я то, что, собственно, и имела в виду.
– А! Но ведь это у него случилось после моей истории… Вот тогда – помнишь? – в наш первый год… Когда ты… Если бы я не забеременела, я бы от него ушла точно… Он тогда вел себя недостойно. Я виню его. Он был старше, а ты была дурочка с переулочка и у тебя ведь никого сроду не было… Так ведь? Но ты не думай! Это все забыто навсегда, а тебя я люблю. Ты ушла от нас, а я ходила и нюхала твой запах. Ты мне родная, Анька! Как Вавка… Странно, если подумать, но это правда.
– Это правда, – ответила я. – У меня тоже… Мы даже повсхлипывали чуток.
Потом дома я вернулась к этому разговору. Значит, она тогда знала. Знала сразу? Или ей правду в ухо вдула Маниониха? Или Володя покаялся? Не знаю… Все может быть, все. Не буду же я спрашивать? Да и не это главное. Главное – это наша с Маей любовь-дружба или как там ее назвать?
Обнюхивающие друг друга подружки…
Она позвонила и сказала, что они уезжают в Челябинск. Новость была непонятной. С какой стати? И кто это в наше время уезжает из Москвы? Не в какое-нибудь Рамбуйе Парижской губернии, а в провинцию, которая к тому же уже и Азия.
Выяснилось. Володя получает в хозяйство целое областное управление. С чиновничьей точки зрения, большой прорыв. Им дают роскошную хату, но прописку в Москве оставляют. Здесь остаются Маниониха, Вава и ее муж. Никакого с собой скарба не берут. Квартира там уже обставлена, как положено по чину и званию.
– Я рада, – сказала Мая. – У меня с Москвой отношения не получаются. Мне в ней неудобно, неуютно. Такие все злые, завидющие. Как только ты приспособилась?
Я провожала их на вокзале. Барахла все равно оказалось много. Володя с зятем носили чемоданы, баулы, а мы с Маей сторожили их на перроне. Саид и Вава сторожили скарб в купе.
Володя не смотрел в мою сторону. Один раз, когда я отпрыгнула, чтоб дать ему дорогу, я поймала его взгляд – злой, непрощающий, несчастный. И как бы окончательный…
– Извини, – сказала я.
– Ты как раз на дороге, отойди. – Мая отвела меня в сторону.
Почему-то мне показалось, что она сказала это не просто так. Я ведь действительно – стою на дороге. «Если бы я не забеременела…» – тогда. «Если бы нас не послали в Челябинск» – сейчас. Ведь только я знаю, что некий странный, дикий, неуправляемый источник, бьющий во мне, пересыхает раньше внешних обстоятельств, что начало и конец во мне самой, хотя даже от меня зависят весьма условно.
Но я покорно отхожу в сторону, как будто мы на самом деле играем пьесу и жизнь на этой платформопространственной площадке. Пусть будет так, пусть…
Мне до слез жалко, что уезжает Мая. Никаких других чувств у меня нет. И мне даже странно представить, что они были.
Мая в платочке в горошек, завязанном под подбородком. Треугольник бледного лица. Возле губ подсыхающая заеда. Глаза кажутся почему-то больше, ну да, от того, что платочек унял щеки. Светлая челка на высоком лбу. И две глубокие продольные морщины.
– У меня точно такие, – говорю я ей, открывая свой лоб.
Она смотрит без всякого интереса.
– Вавка беременная, – говорит она вдруг. – Просила тебе не говорить.
– Господи, почему? – обижаюсь я. – Я же могу помочь, если что…
– Товарищ не понимает, – насмешливо говорит Мая. – Товарищ тупой.
– Это по молодости, – говорю я. – Стесняется еще, молоденькая.
Мая смеется, и я вижу ее вставные зубы.
– Все! – кричит Володя из тамбура. – Майка, заходи в вагон. Тебя не зову, – говорит он мне, – там ни сесть ни встать. Пока! – машет он рукой.
Я поворачиваюсь к Мае, она уже не смеется, она смотрит на меня каким-то странным, жалеющим взглядом.
– Не надо, – говорю я ей, – не навсегда же расстаемся. В Москве у вас заложники. Вернетесь.
– Куда денемся? – вздыхает она. Мы обнимаемся. Я ее выше. Мое объятие покровительственнее.
– Не проговорись Вавке, что я тебе сказала про нее, – просит Мая. – Мужу привет, ребяткам. Не болей! Из вагона выскакивает Вава.
– Мама! – кричит она. – Саид плачет, боится, что ты отстанешь.
Мая кидается к вагону, потом спохватывается, быстро целует Ваву, хлопает по спине робкого зятя, который норовит никому не попасть на глаза.
Из окна на меня смотрит Володя. Мне стыдно, что я его не люблю. Совсем не люблю. Зачем это все было? Хорошо, что все так быстро и без потерь кончилось.
Поезд уплывает, я машу вслед, у меня вполне светлая грусть, но тут я вдруг вижу, как стремительно уходит с перрона Вава, властно взяв за руку мужа. Она уходит, как бы не зная меня, я понимаю это по ее спине, по напряженным икрам… Большая гривастая голова без «прощай» скрывается в переходе. На тебе!
Значит, она в курсе… И Мая тоже. И это мне было обращено ее насмешливое: «Товарищ не понимает». А я молола всякую чушь… Тогда вполне можно допустить, что и отъезд их не просто важная номенклатурная игра, а элементарный побег. Что называется, от греха подальше… От греха… От меня…
Я постарела на этом перроне на десять лет. Я просто чувствовала, как иссыхает моя плоть, как морщится в безвлажье, как засаливаются суставы, как твердеют и костенеют ноги. Жизнь – мягкость и влажность, смерть – твердость и сухость. Тонким, нежным, слабым вибрациям пришли на смену тяжелые, грубые. Меня, не сходя с места, перенесло в совсем другое тело, а износившееся расплылось лужицей и тут же высохло.
Примеряю новое тело как протез.
Вот тогда в первый раз я поднималась по лестнице с хрустом в коленках.
III
Нет уж дней тех светлых…
Потемнело чисто поле…
Как зима катит в глаза.
Оглянуться не успели…
Внук тычется мне в грудь сморщенным носиком. Лапочка ты моя… Хотя, читала, в каком-то диком племени именно бабушка выкармливает внуков. Именно в этом состоит их предназначение, и соски их, закрытые смолоду, расцветают, влажнеют и растворяются. Ничего себе, да?
Мы, женщины северной страны, уловили сигнал этого племени, – по своей дикости, что ли? – но не поняли его. Наши бабушки дают внукам закурить и выпить. Они чувствуют – что-то надо дать. Не знают, что…
Нет, это не благо работать на расстоянии вытянутой руки, если рука вытянута через эстакаду из трех уровней. Каждый день я умираю на этих проклятых лестницах. На них навсегда затвердел звук моих щелкающих суставов. По его формуле меня восстановят инженеры и техники Страшного суда. Надо же будет нас откуда-то соскребать, меня соскребут с московской эстакады.
Да, все так. Как миг, пролетели пятнадцать лет. Что было за это время? Все. Женитьба сына, хирургическое вмешательство, замужество дочери, смерть мамы, взбрык мужа, ошеломленного возникшими мужскими проблемами, и поиск выхода в «открытом космосе». Комета, с которой он столкнулся, была молода и слюнява, что было видно только со стороны. Вблизи эти слюни были ему медовыми устами. Я не оказалась на высоте, а растерялась, рассыпалась на составные. Спрашивается, с чего? Что, я не знала, как это бывает? Не знала, что в любовном деле нет правил, нет логики, нет закона и порядка? Не я ли сама проходила в жизни через спорадическое самотрясение, когда глохнут и слепнут все системы сохранения и жизнеобеспечения, когда ты не то что разрушаешься стихией, а ты сама – стихия. И черт тебе брат, друг и товарищ.
