Игорь Клех - Хроники 1999 года
И прочее в таком же духе, сдвигая стаканы.
В тот день в Москве запретили распивать на улицах крепкие напитки. Вольница заканчивалась. Сергей вышел проводить меня до «Маяковской» – теми самыми проходными дворами, по которым меньше чем через год обгорелым факелом будет бежать к театру Моссовета его жена… – и купил очевидно лишнюю бутылку коньяка в ларьке:
– Выпьем еще на посошок, а что не допьем, я заберу домой.
Продавщица выдала нам пластиковые стаканчики, мы встали к столику под зонтом и не обратили никакого внимания на дежуривший у обочины милицейский «бобик», в котором терпеливо дожидались, пока мы откроем и пригубим, – ждать долго не пришлось. Незнание указа не освободило нас от ответственности, и через несколько минут мы были доставлены в участок с недопитым «вещдоком». «Обезьянник» ломился от проституток с Тверской, при нас одну из них отпустили, и вскоре она вернулась с выкупом за всех подружек. К тому времени разобрались и с нами: распивали в общественном месте, у меня – украинский паспорт без московской регистрации. В молодости Сергей устроил бы примерно такую сцену:
– Да вы знаете, кто мой папа?! Мой папа – Джомо-лунгма!..
Теперь же он лишь мягко укорял милицейского начальника:
– Я живу на Тверской, здесь по соседству… Вы задержали ни за что известного писателя, в «Неделе» только что вышла его публикация – мы выпили с ним немного по этому поводу. Мы же не нарушали общественного порядка, о новом указе знать не знали…
Спокойный убедительный тон, дорогое пальто говорившего да еще целая полоса в свежей газете об украинском борще произвели на начальника определенное впечатление, и он попросил подарить ему номер газеты с автографом. Нас не только отпустили без штрафа, но и, к изумлению притихших в «обезьяннике» блядей, вернули початую бутылку коньяка, которую мы цинично допили из горла прямо во дворе отделения. Я так и не знаю: из уважения к печатному слову, или начальник оказался хохлом? Сергей остановил такси, помог мне попасть в распахнутую дверцу, щедро заплатил водителю и попросил отвезти друга в Ясенево. Всю дорогу до дома я проспал.
И вот не осталось никого. Ракетный генерал умер от сердечного приступа в собственном подъезде ранним утром. Через пару лет его невестка-актриса, напиваясь в одиночку, облила себя керосином и подожгла, израсходовав полкоробка спичек. А сын, известный художник и муж актрисы, сгорел от скоротечного рака, переживя жену ровно на девять месяцев – день в день. Генерал был из полтавского козаческого рода, актриса была лимитчицей-Золушкой с острова Сахалин, художник был упруг, как молодой козак, и лицом походил на композитора Стравинского, но оказался хрупок в кости, как каппелевские офицеры. Их поочередно отпевали в храме у Никитских ворот, где венчался Пушкин, и похоронили на воинском Троекуровском кладбище. Мне кажется, это произошло, когда каждый из них рассмотрел в новой России черты злой мачехи.
К чему все это? Сергей все же был моим другом, и чего-то он недоделал в своей жизни артиста, – мне он представлялся одним из самых интересно мыслящих людей в Москве и мне захотелось помочь ему уйти героем, а не персонажем. Собственно, для этого необходимо было всего лишь издать его дневники – вот и вся моя заслуга самозваного душеприказчика, по наитию, и похоронного агента. Отметить годовщину смерти в галерею пришли родные Сергея, и я договорился с его сестрой просмотреть психоделические романы и дневники ее брата и отобрать, что, на мой взгляд, может быть опубликовано. Семья дула на воду после того, как светские хроникеры поупражнялись над семейной трагедией. Ближайшему киевскому другу Сергея и моему не позволили заняться изданием рукописей покойного. Года два или три потом он не мог простить мне самоуправства. Ему хотелось слепить нарциссический эзотерический миф несуществующего братства, а мне – лишь не дать пропасть бесследно тому, что произошло в реальности, вернуть с того света «Украденную книгу» девяностых.
За работу я не брал ни с кого ни копейки, и ангелы Сергея принялись в поте лица помогать ему, мне и всем, кто имел к предприятию какое-то отношение. Галерея и художники скинулись на технические расходы, следующим летом вышли первые публикации, через полтора года – книга, а в промежутке были символическая журнальная премия, пополам с наследниками, и такие же гонорары, для поддержания штанов, но дорога ложка к обеду. Когда книжка сама хочет появиться на свет и того стоит – ее ничто не остановит. Так на пороге лета я неожиданно для себя погрузился в чужую жизнь с головой, с осторожностью отделяя и обходя в ней то, что было заразно и могло увлечь меня, вслед за участниками трагедии, в бездну. С такими вещами не шутят.
Сумасшествие витало в воздухе, раз или два и я оказывался на его пороге в начале девяностых. Резкая смена участи, территории, утечка уценностей, скачки из грязи в князи вели к помешательству и жизненному фиаско в девяти случаях из десяти.
В конце мая в Москву прибыл десант украинских письменников молодой генерации. Были среди них и талантливые – устроители небольшого фестиваля носились с ними как с писаной торбой. Фактически это были представители одного направления, точнее – школы. А школа такая вещь, которая для своей легитимации в перенаселенном мире нуждается в жертве – чьей-то погибели, сумасшествии или изгойстве, – как живопись нуждается в ухе Ван Гога, поэзия в смерти поэта, а семья – в уроде. Это не проблема художника, а проблема профессий, конфессий и партий. Поэтому я не удивился, когда у одного из признанных лидеров украинского постмодернизма случился на какой-то день пребывания в мегаполисе эпилептический припадок. Все прибывшие, в меру своей испорченности, немножко играли, лукавили и позировали, а этот бывший инженер, компьютерщик и лабух отнесся к своей новой профессии чересчур всерьез – собственно, в этом и состояло его отличие от остальных. Выпивали все, а этот уходил в запой. Лично каждый ему сочувствовал, но не настолько, чтобы догадаться, что парень стремится к смерти. Поэтому школа выжидала, как далеко он зайдет. И просчиталась – рубеж 2000 года он преодолел, сумев начать после сорока новую жизнь, но это совсем другая история.
Московское лето
Конец мая традиционно это бешенство артистических тусовок перед наступлением летнего мертвого сезона. Вернисажи и представления, круглые столы, приемы в посольствах, вручение литературных премий, пересуды о том, как знаменские набросились на новомирских и отбили у них знамя, чтобы посадить на букеровский престол своего претендента, а те, в ответ, провели подкоп и заложили мину. Всюду фуршеты, банкеты, духота, толчея и бестолковое общение всех со всеми. В саду резиденции немецкого посла выпивалось превосходно, в Домжуре хуже. Второго июня отключили горячую воду на три недели. Пришло письмо от дочки с фотографиями с берега Тивериадского озера. Шестого, в день пушкинского юбилея, показали телефильм о пушкинских юбилеях, где от моего сценария остались только рожки да ножки и половина названия.
Меня теперь больше занимал последний год жизни поэта, в который Пушкин сделался похож на магнит, пытавшийся притянуть деревяшки. Весной он неожиданно съездил в Захарьино в тщетных поисках следов детства. Его мать недоумевала: «Что он там потерял?!» Летом он ее похоронил в Михайловском, куда через полгода свезут на санях и его самого. А тут еще такой сюрприз от жены!..
На следующий день я уехал во Владивосток по командировке от журнала «Гео». Надо было проехать по Транссибу на непривычно выгодных условиях. У журнала имелся в качестве образца немецкий материал, но текст оттуда переводить было нельзя – русские читатели смеяться станут, а все пейзажные фотографии были зимними – тогда как мне предстояло выехать из Москвы в июньское тридцатиградусное пекло. Переговоры велись около месяца, после чего мне выдали в редакции аванс и билет в спальный вагон в МПС. Проведя сутки во Владивостоке, обратно я должен был вернуться самолетом. В московской жизни с непривычки тяжелее всего мне давалась обездвиженность, поэтому у меня и мысли не было отказаться от поездки. Приятель-соперник, которого редакция отправила на неделю на микроскопический остров Мальта, мог только позавидовать мне задним числом. Сам редактор намылился на ту же неделю впервые в Штаты. На вопрос «зачем?» расплылся в обезоруживающей улыбке:
– Халява!
Шесть с половиной суток я провел в передвижном театре на колесах, где прожил целую маленькую жизнь, как в каком-то «муви-роуд» или русской путевой повести. В итоге путевой очерк продал «Гео», а более полную версию путешествия толстому журналу – дурак, кто не продает текст столько раз, сколько получится. То и другое было компромиссом. Глянцевый журнал требовал версии для бабушек и их внуков. «Господа журналисты, не забывайте, что средний возраст вашего читателя – 12 лет!» – такой слоган висел в редакции за спиной у одного из корифеев американской журналистики, по уверению моего редактора. Хуже того, новорусский капитализм остро нуждался в «позитиве» – типа постарайтесь описать концлагерь так, чтобы в нем захотелось побывать!.. Я изворачивался как мог, чтобы отвоевать право писать «на продажу» хотя бы для 16-летних, с которыми уже можно говорить о достаточно серьезных и важных вещах, о королях и капусте, что оказывалось порой в самый раз для толстых журналов. У меня и сегодня ощущение, что нашим людям ровно столько лет, сколько стране, с которой они себя идентифицируют.
