Джим Гаррисон - Волк. Ложные воспоминания
– Мужчины такие смешные.
Взяла полотенце, книжку и пошла по пирсу к дорожке и к коттеджу.
После ужина мы сели кружком – семеро, включая ее родителей, брата, сестру, моего друга, – и стали слушать «Реквием» Берлиоза. Я устал, мне было скучно, поэтому я сослался на головную боль и сказал, что пойду подышу свежим воздухом. Шагал к озеру, думал о ней и чувствовал что-то странное. Она казалась слишком юной, незавершенной, ее обаяние было детским, я же в свои семнадцать лет мечтал и фантазировал только о крупных полногрудых женщинах, как они будут визжать и стонать от удовольствия. Земля словно затихла в ожидании ночи. В то лето объявили о водородной бомбе, и я помню, в какой восторг приводила меня сама эта мысль, а вслед за ней спекуляции моего наивного новозаветного мозга о том, что земля сгорит, точно вымоченный в керосине клок ваты, Вселенная расколется на части, и явится Иисус Второго Пришествия, светящийся изнутри, с нимбом над Своей, подобной Солнцу головой. При этом наше старое Солнце превратится в обуглившийся диск, а холодная Луна сделается кроваво-красным отражением вселенского пожара. Так я размышлял, стоя на пирсе, однако никоим образом не связывал себя с этой катастрофой. Я буду жить как ни в чем не бывало со своими личными ожиданиями и амбициями. Мои чувства оставались чувствами ребенка, уши заполняло кваканье лягушек, и я чувствовал запах подсыхавших плавок. Далеко в озере в свете полной луны какие-то люди закидывали блесну, чтобы поймать окуня. Голоса сливались, но ясно слышался скрип уключин. Рыбаки чиркнули спичкой, и короткая вспышка в небольшом кружке света на миг сделала их видимыми.
За спиной у меня послышались шаги, но я не стал оборачиваться. Подумал, что это всего лишь мой приятель, а я не хотел заводить разговоров. Но тут мне на затылок легли гладкие пальцы, и она попросила сигарету, очень меня удивив. В нашем городке курящая пятнадцатилетняя девушка была бы сенсацией. Она выкурила сигарету целиком и только тогда заговорила, сообщив, что там в коттедже они обсуждали меня и мою ужасную невоспитанность. Как я не моюсь по утрам, кусаю с вилки, когда ем, говорю «ну», «ага» и так далее. И никому не помогаю. Я ответил, что будущий великий поэт должен оставить приличия приличным. Она сказала, что я не похож на поэта – из-за работы на стройке у меня кожа цвета какао, а волосы подстрижены коротко, как лопухи. Судя по тону, моя судьба у нее в голове была предрешена – деревенщина, село, как мы дразнили в школе тех, чьи манеры оставались не выше подметок.
– Да вы просто кучка тупых надутых уродов.
– Зачем ты хамишь? Я всего лишь сказала то, что слышала.
– А сама ты что думаешь?
– Не знаю.
Я втянул воздух – я был зол, как никогда прежде. Злость из тех, что предшествуют первой драке, когда мерцает в глазах и все очертания кажутся красными. Так было во время футбольного матча, когда сразу после розыгрыша меня обвел полузащитник. В следующий раз – не помню, был это мяч или обычная блокировка, – из-за простой и понятной злости на то, что меня надули, я вцепился этому полузащитнику в горло прямо из серединной позиции. Или в Колорадо, когда другой уборщик посуды, оказавшийся боксером НССА,[25] влепил мне пятьдесят тычков, после которых я кое-как поднял руки, схватил этого козла и водил его мордой о штукатурку до тех пор, пока у него не слезла с лица вся шкура и вид получился как следует ободранным.
– Я утром уезжаю.
– Почему?
Я положил ей руки на плечи, повернул к себе и поцеловал. Она держалась напряженно и не открыла губ. Потом мы целовались еще, лежа на досках, на этот раз ее рот открылся. Мы обнимались и прижимались друг к другу почти целый час, у меня распухли губы, но она так и не позволила стянуть с себя трусы. Я терся о них членом, ее ноги обвивали меня, и я кончил ей на живот. Мы расцепились, я дал ей носовой платок, прикурил сигарету – себе и ей.
– Я тебя люблю, – сказал я.
– Неправда.
Конец идиллии. Я уже не мог без них жить. Эти трое или четверо за всю мою жизнь удерживали в ней равновесие. На рассвете мы уехали. Я сунул ей под дверь записку, в которой опять написал, что люблю ее. Дверь резко распахнулась, и она бросилась мне на шею прямо в бледно-голубой ночной рубашке. Мы обнимались, я залез под рубашку рукой, провел по голой спине, ниже к бедрам, между ног, по груди, не прерывая поцелуя. Затем вышел, не оглядываясь, через железную дверь и сел в машину. Мой друг ехал стабильно девяносто миль в час до самого Нью-Йорка, где мы нашли обшарпанный отель и два дня болтались по Виллиджу, пока денег не осталось только на дорогу домой. В первый же вечер лифтер пообещал прислать проститутку. Когда она постучала, мы слегка обалдели, но потом расслабились, выпив почти целую бутылку бренди. «Пять по-французски, десять за полный трах». Пока мы проводили в ванной рекогносцировку, она лакала бренди. Мы решили, что суммарные двадцать долларов нанесут слишком глубокую рану нашим финансам, так что придется ограничиться минетом. Бросили жребий, и мне выпало идти первым. Я вернулся в спальню, снял с себя все, кроме носков, и протянул ей пять долларов. Она сказала, что у меня симпатичный загар и что сама она часто берет пару выходных, чтобы поваляться на Джонс-бич. Я лег на спину и стал представлять, что это та самая Девушка, что это ее губы скользят и сжимают, а не губы проститутки, что лишь ускорило процесс. Настроение было слегка сентиментальным и меланхоличным, я оделся и отправился гулять, предоставив своему другу получать удовольствие.
Я добрел до Вашингтон-сквер, где шел концерт камерной музыки и собралась большая толпа. Я послушал Телемана, потом пьесу Монтеверди,[26] но музыка лишь обострила меланхолию. Я вернулся в Мичиган, примерно год мы переписывались, затем в девятнадцать лет я уехал в Нью-Йорк, она приезжала туда ненадолго, но я слишком часто менял жилье, чтобы не платить за последний месяц, и она так меня и не нашла. Когда мне наконец переслали ее последнее длинное письмо, я плакал. Она писала, что собрала чемодан и хочет побыть со мной неделю перед тем, как начнется школа, она обо всем договорилась с подругой, и родители ничего не узнают. На сиреневой бумаге с цветочками в верхнем углу и запахом лаванды. Я перечитал его раз десять, пока оно не заляпалось потом, элем, кофе и не смялось от запихивания в бумажник. Я читал его в барах, у фонтанов, в Центральном парке, в музеях, на траве, устилавшей берег Гудзона, у моста Джорджа Вашингтона, а чаще у себя в комнате, снова и снова у себя в комнате. В нем была какая-то жуткая окончательность, что-то навсегда утраченное. Она вернется к своему старому другу, а я превращусь во что-то промежуточное, как ночь с цыганом. Мне было все равно. В девятнадцать лет тело абсолютно. Что еще? Дар тела и бессмысленная ночь любви. Я послал ей прощальный подарок – своего любимого Рембо издательства «Галлимар», в коже, на папиросной бумаге, с выцарапанными на форзаце любовными строками. «Стоит тебе передумать…» Финал идиллии.
Лет через шесть я узнал, что она вышла замуж. Лет через девять я проезжал мимо ее дома в Вустере, Массачусетс. Зашел в местную продуктовую лавку за сигаретами, надеясь случайно ее встретить, пусть даже она будет толкать перед собой коляску с четырьмя младенцами. Поразителен был трепет, охвативший меня при мысли, что через столько лет я оказался так близко от нее, всего в одном квартале. Но она не появилась, и в конце концов я уехал.
Дешевый палаточный навес начинал протекать, стоило поскрести его изнутри. С брезентом так всегда. Когда-нибудь я все же куплю себе дорогую нейлоновую палатку, одним куском с полом, всего пять фунтов вместо двадцати прессованного брезента. Но погода поворачивалась к теплу, а ветер становился легким и мягким. Сквозь полог палатки я следил, как в сумерках, примерно в ста ярдах отсюда, подходит к ручью олениха попить воды. Ежедневная процедура. Почему не фавн? Она была округлой, в темном рыжевато-буром летнем одеянии. Почуяла мой запах и бесшумно ускакала в заросли, мелькая среди зелени белым подхвостьем. Чуть позже кончился дождь, я встал и сварил себе фасоль-пинто с нарезанным луком, вывалив туда банку нездоровой на вид аргентинской говядины. Корову, наверное, стоило пристрелить из-за больных копыт и зубов. Закопать бульдозером, за рычагами которого сидит Бог в бронзовых очках, как в фильме «Хад».[27] Убей это животное.
Утром было тепло, светило солнце, а потому я решил отыскать машину и забрать остатки еды. И устоять перед искушением проехать пятьдесят миль, сто в обе стороны, за галлоном виски, или за галлоном с четвертью, или даже больше. После виски я сделаюсь слезливым и бестолковым, запросто оттяпаю себе топориком палец на ноге, или меня занесет под ядовитый дуб, или схватит судорога и я утону в озере. Мне хотелось сходить к тому озеру еще раз – на другой, дальней его стороне на сером сосновом пне я приметил возвышающееся над камышами гнездо скопы. Скоп осталось совсем мало, и мне хотелось рассмотреть ее вблизи.
