Николай Семченко - Горизонт края света
– Э, нет! – шутливо замахала руками Экым. – Он помёт леммингов напоминает…
Ни о чём серьёзном мы не говорили. Пока гость не наестся, его о делах не расспрашивают – таков этикет тундры. А вот после обеда мы постарались удовлетворить любопытство стариков.
– Ва-а! – нахмурился Омрелькот. – Кресты – место нехорошее, злое. Там птицы не живут.
– И-и, – поддакнула Экым, не выпуская изо рта длинной трубочки.
– Ничего, – улыбнулся я. – Мы злых духов не боимся.
– Зачем вы туда идёте? – покачала головой Экым. – Гнилое место, худое!
– Может, эти кресты поставили лет триста назад русские казаки, – объяснил я старикам. – Вот мы и решили проверить: так это или не так?
Экым вынула трубочку изо рта, что-то по-своему сказала Омрелькоту. Тот кивнул, не спеша поднялся и ушёл в палатку. Минут пять, что он там провёл, Экым невозмутимо покуривала свою трубочку, уставившись щелочками глаз в одну ей ведомую даль.
– Вот! – сказал Омрелькот, снова вернувшись к костру. – Мы с Экым нашли!
Я принял от него большую желто-серую пластину. На её краях виднелись два аккуратных отверстия, в центре – рваная дыра.
– Что это?
– Панцырь, – сказал Лёша. – Такой панцирь наши предки носили. Верно, дедушка?
– Ага. Пришивали его спереди на груди, а поверх надевали куяки17 из нерпичьих шкур…
– Неподалёку от тех крестов нашли, – пояснила Экым. – Видите, из ружья прострелен. Давным-давно, однако.
– В музей хочу его отдать, – Омрелькот провёл рукой по гладкой поверхности панциря. – Пусть там хранится…
– Э! – засмеялась Экым. – Ты, глупый человек, уже отдал туда гычгый. И что? Сразу три олешка копыткой заболели.
– Так то – гычгый, – смущённо насупился старик. – Панцирь – дело другое. Он уже ничей.
– А что такое гычгый? – заинтересовался я.
– Экым – чукчанка, – объяснил Омрелькот. – У них в роду обычай на каждого оленя делать рогульки из веточек – гычгый. Как родится олешек, так и заводят гычгый. Старики говорили: сломаешь эту штучку – олень пропадёт. Гычгый берегли, никому не показывали, а когда оленя забивали, то его гычгый сжигали. Считалось, что душа животного вместе с дымом попадала на небесное пастбище.
Экым невозмутимо покуривала трубочку, но что-то ей определённо не нравилось в рассказе Омрелькота: она презрительно оттопырила нижнюю губу и почему-то нахмурилась.
– Когда я отдал гычгый в музей, то, однако, важенки Экым вправду копыткой заболели, – продолжал Омрелькот. – Что поделаешь? В то лето много оленей от неё пострадало. Гычгый плохо стадо охраняли…
– Да что ты понимаешь! – рассердилась Экым. – Пятьдесят пять лет с чукчанкой живёшь, а обычаев наших не знаешь! Стадо олешек охраняет помощник – камушек такой. Его обычно в оленьих внутренностях или в рыбьей требухе находили. Помощнику шили одежду и привязывали его к связке гычгый-гыргыр пусть пасёт стадо!
Омрелькот иЭкым устроились на берегу Пенжины не ради собственного удовольствия: бригадир оленеводов выслал их для встречи грузов. На катере сюда должны были доставить керосин, консервы, мехпалатки. Всё это добро старики будут стеречь, пока из тундры не придет вездеход, который обслуживает сразу несколько бригад.
– Не скучно вам тут одним? – спросил я.
– Так спрашиваешь, будто в газете про нас хочешь писать, – усмехнулся Омрелькот.
– Разве не видишь, что скучать нам некогда? – засмеялась Экым. – Я бисером вышиваю, старик рыбу ловит и вялит, травы и коренья сушим. Когда скучать-то?
Эти старики каждое лето гостили в бригаде своего сына: дома сидеть тоскливо, так и тянет в привольную тундру, да и приработок к пенсии – не лишний, и, опять же, в коллективе – свои люди. А то, что они оказались на берегу Пенжины одни, – так это временно, да и одинокими старики себя не чувствовали: каждый день по реке проплывали то рыбаки, то геологи, то туристы – так что гости у костра не переводились.
– Мало чаю выпили, – огорчилась Экым, когда я сказал, что нам пора отчаливать. – Не понравилось, однако, наше угощение…
– Да что вы, бабушка! Лучше вашей юколы во всей Камчатке не сыскать, – подбросил я леща. – И чай хорош. Вы в него что за травку добавляли? Прекрасный аромат!
– В травках я ничего не понимаю, – Экым даже раскраснелась от моих комплиментов. – Что под рукой есть, то и бросаю в заварку: листья брусники, голубицы, морошку…
Мотор долго не заводился, и Экым, искренне сочувствуя нам, громко охала, чем довела обычно невозмутимого Лёшу до белого каления. А километров через пять мы наскочили на мель и, уже выбравшись с неё, чуть не пропороли днище лодки о коряги, затаившующуюся в воде.
Всё это мелочи, для северных рек обычное дело: здесь не зевай – гляди в оба!
Необходимый камень Прибылова
К месту, где должны были стоять кресты, приплыли вечером. Лодку вытащили на широкую песчаную косу и привязали к коряге, внушавшей доверие своей массивностью: в случае шторма удержит «Прогресс».
Осматривая лодку, Лёша обнаружил под задним шпангоутом небольшую аккуратную дырку – пришлось снять мотор и освободить корму от нехитрого груза.
– Может, завтра прошпаклюем? – спросил я.
Лёша молча помотал головой.
– Охота тебе возиться с лодкой, потом сделаем. Скорей бы к крестам!
В ответ Лёша повернулся ко мне спиной и принялся ошкуривать металл. Делал он это основательно и методично. И я понял: памятных знаков, если они существуют, мне сегодня не увидеть.
– Лёш, скажи хоть, в какой они стороне?
– Ну, что ты всё канючишь? – Леша выпрямился и укоризненно посмотрел на меня, но всё-таки махнул рукой на восток. – Смотри туда – увидишь…
Но в той стороне, куда он показал, выгибался лишь горб лысой сопочки, так что гляди – не гляди, крестов не высмотришь. До сопочки километра три, причём, место – не из лучших: низкая трава, кое-где ложбины с сухой осокой…
Я сделал несколько шагов и чуть не провалился в яму, скрытую кустиками голубики. И как это я её не заметил? Конечно, без Лёши и думать нечего пускаться в путь: он опытным глазом заметит тяжёлый ил под кочками, ложбину с ледяной водой, коварную трясину, замаскированную ковром из брусники…
Вздохнув, я принялся ставить палатку, потом носил сушняк для костра, потом наловил рыбы, а Лёша всё колдовал и колдовал над «Прогрессом». Поскольку в технике я ничего не смыслил, а бездельничать было стыдно, то принялся варить уху.
Лёша, наконец, оторвался от лодки, удовлетворённо потёр руки:
– На сегодня – баста, устал до чёртиков! Знаешь, о чём вдруг подумал? Вот у нас есть палатка, консервы, транзистор – хорошо живём, да? А у казаков-первопроходцев только и было – ноги, оружие да сильная воля. Что их вообще сюда, в этот гнилой край, тянуло?
Подобные вопросы возникали и у меня, когда читал в разных исторических сборниках казацкие челобитные царю: повествовалось там об адских муках и лишениях, о голоде и холоде, авторы слёзно жаловались на судьбу, но вот поди ж ты, шли вперёд, туда, откуда каждое утро поднималось солнце. Пробивались через таёжные дебри, буреломы, сплавлялись на дощаниках по буйным рекам, строили переправы, уклонялись от града стрел воинственных иноверцев. Называя себя «гулящими людишками», казаки уходили в дальние походы и открывали новые земли. Что ими двигало, какие чувства и помыслы? Только ли стремление к богатствам приобретённых «землиц»? Нет, сокровища доставались считанным единицам, остальные по-прежнему терпели нужду…
– Я думаю, Лёша, они больше всего любили свободу. Вот и бежали на необжитые места подальше от жестокой власти и рабства. Но вот ведь ирония судьбы: вслед за казаками появлялись государевы приказчики, гарнизоны, суды… И снова «гулящие» шли вперёд, и в этом движении встреч солнца они были вольны.
– Какая там воля! – удивился Лёша. – Они ж на государеву службу сознательно вставали!
– Я ещё не всё сказал. Вот был, к примеру, такой первопроходец Прибылов. Он шестнадцать раз выходил в море, искал дорогу к новым землям, но постоянно натыкался на какой-то, как писал в отчетах, «необходимый камень» – мыс, препятствие какое-то, в общем на что-то такое, что на своём судёнышке Прибылов обойти не мог. Шестнадцать раз возвращался с неудачей, а на семнадцатый открыл острова в Беринговом море! Обошёл-таки Камень, нашёл свою дорогу, понимаешь? Это, если хочешь, синдром Колумба: люди идут в моря, на край света и никогда не довольствуются доступным – желая большего, двигают жизнь вперёд. Они, может, об этом и не думали, просто: вперёд, чтобы раньше всех увидеть будущее…
– Хм! Романтика…
– Да как ты не понимаешь? Вот Атласов увидел, узнал Камчатку, а для других она ещё как бы и не существовала. Не было её для других! Он вроде как побывал в будущем и сделал его настоящим, чтобы это настоящее другие снова превращали в будущее – открывали месторождения, стирали с карт «белые пятна», строили города… Понимаешь?
