Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники
Мы втроем смотрим на Йоханнеса. Челюсть у него отвисла, рот полуоткрыт. Наверное, ему снится хороший сон.
— Вот, черт возьми, задача, — повторяет Хейки, и звонарь немного разочарованно помахивает веревкой.
— Ну, вам виднее… Да и пушка у вас есть.
Сассь машет рукой и отправляется за самогоном. Самогона у него, видно, немало. Будет ли от него толк? У меня, — наверное, и у Хейки тоже, — такое чувство, что мы совершаем большую глупость, но оба мы делаем вид, что эта затея с выпивкой не так уж плоха. Она и в самом деле была не так уж плоха — все уладилось бы, если бы не Якоб… Ну ладно, нечего забегать вперед!
Вскоре появляется Сассь с тремя бутылками самогона. Этого наверняка должно хватить. Мы откупориваем одну и делаем по доброму глотку (но все же после того, как звонарь уходит).
Нехорошо обманывать таким образом человека. Правда, совместная выпивка вроде бы ни к чему не обязывает собутыльников, но даже отъявленный жулик не будет обкрадывать того, с кем пьет.
Йоханнес похрапывает… Если бы можно было напоить его во сне, думаю я…
С нашей стороны игра до сих пор была честной. Потасовка, угрозы пистолетом — все это допустимо. Это что-то вроде борьбы на равных — око за око, зуб за зуб. Но специально напоить человека до потери сознания — такой поступок пятнает тебя, бросает тень на те принципы, которые трудно сформулировать, но которые тем не менее существуют.
День быстро меркнет. Следует поторопиться. В темноте зарево будет виднее, и, чтобы его не заметить, надо здорово нализаться. Была бы еще западная сторона, куда ни шло, но наши окна выходят на северо-восток…
Я замечаю, что Райесмику Хейки кусает ногти. Никогда раньше не видел его за таким занятием. Руки у Хейки красные, в ссадинах и шрамах; я смотрю на эти руки, на ногти, которые он озабоченно грызет, и меня охватывает чувство, определить которое можно так: «Стыдно мне, что я живу на свете». Я ощущаю это так сильно, точно исполинская десница подняла меня на невероятную высоту и показывает в свете прожекторов всему миру: «Вот он. Вот человек, виноватый во всем! Тот пустобрех. Тот убийца. Тот развратник. Тот, кому натянули нос. Тот, чью девушку сумел отбить даже стоеросовый Курт…» Я подбрасываю на ладони бутылку самогона и думаю: как знать, остался бы я на месте Хейки в церкви? Хейки никого не убивал, и неизвестно, будут ли иметь обвинения Йоханнеса — если он вообще с ними выступит — прежнюю силу. Он ведь и сам теперь человек запятнанный. И я говорю:
— Все получилось из-за этой Кристины… Иди-ка ты отсюда, Хейки…
Но Хейки перестает кусать ногти и обрывает меня:
— Сам иди в зад! До сих пор вместе были и дальше будем.
Именно так он сказал и запил свои слова маленьким глотком самогона.
— Ну что… разбудить его, как ты думаешь? — спрашиваю я после небольшой паузы.
— Только не с такой похоронной мордой! Он догадается.
Пожалуй, у меня и в самом деле грустный вид. Во время богослужения, сидя за органом, я еще был «хват». Хейки сам так сказал, правда, с легкой насмешкой. Дело в том, что я подсвистывал, когда органист играл «Надежный город и приют». Прямо у меня под носом находились маленькие четырехугольные деревянные трубки, те, что звучат как кларнет.
Я разобрался в последовательности их звучания, прикрыл одну прорезь в боковой стенке и каждый раз, когда наступал черед — мотив я знаю, — подсвистывал точно в том же тоне. Тогда-то Хейки ухмыльнулся и тихо заметил, что я хват…
Нет, сейчас я совсем не хват. Теперь пришла пора самому Хейки быть хватом.
Мы стоим в нерешительности посреди церкви, как вдруг доносится звук, от которого падает сердце.
— Все-таки нам надо было… — едва слышно говорит Хейки и не доканчивает. Я знаю, что он подразумевает: связать Йоханнеса.
Динь-бом-динь-бом… Динь-бом-динь-бом…
Такой колокольчик в нашем поселке только у большой пожарной машины, попавшей в Тондилепа в незапамятные времена, шикарной красной машины с деревянными спицами в колесах.
Динь-бом-динь-бом…
Сигнал тревоги, конечно, подает Вескимейстер, сам начальник пожарной дружины, мужчина с пышными усами. Сейчас машина, наверное, возле лавки, скоро будет здесь — вот проезжает, трезвоня, мимо церкви… Этот колокольчик знает в поселке каждый, что же говорить о Йоханнесе, который сам состоит в дружине!..
— Вы должны были все-таки связать Йоханнеса! — говорит мне Инга две недели спустя.
Мы сидим на лавочке возле спортивной площадки в нашем поселке. Из пекарни тянет сладким хлебным духом. Где-то играет гармошка.
Инга говорит тихо, и взгляд ее блуждает по сторонам, но когда она глядит на меня в упор, ее глаза обвиняют. Это такое обвинение, от которого никак не защититься, — взгляд Инги обвиняет меня в том, что я сижу здесь на лавочке — я, а не Хейки.
Вина моя в том, что я жив, а мой друг погиб. Если бы погиб я, Инга принесла бы на мою могилу цветы и поплакала бы. Она моя одноклассница и хорошая девушка. Инга не винит меня в том, что я убил Курта: я любил Кристину, и это Инга понимает. Кроме того, Курт — немец. Для нее это более веский аргумент, чем для меня. Обвинение Инги несправедливо, но оправдаться невозможно.
Гармошка наигрывает одну старую песню. В ней говорится о луне, которая «сияет золотом», и в конце припева снова «золотая круторогая луна». Это не пошлая песня. У нее наивный и простой мотив. И, слыша этот простой мотив, я чувствую себя виноватым. Без вины, но все же виноватым. Здесь должен был сидеть Хейки!
Инга тихая и серьезная девушка, Хейки был веселый озорник (конечно, не только озорник!), они хорошо подходили друг к другу. Райесмику Хейки следовало постараться, чтобы у Инги были дети, а Инга должна была дать им жизнь ради Хейки. Я прекрасно представляю себе, как Хейки возился бы с детьми, озорничал бы вместе с ними. А красивая серьезная Инга, глядя на это баловство, счастливо смеялась бы. Сейчас же все в ней кричит: почему здесь ты? Ты мне не нужен!
— Трудно сказать, — слышу свой голос. — Если бы не пришел Якоб, может быть, все обошлось бы.
Хотя машина проехала мимо церкви со страшным звоном, Йоханнес не проснулся. Пошевелился, но не проснулся. И когда он наконец открыл глаза, все было тихо. Йоханнес потянулся и сказал, что ему снилось, как звонят церковные колокола. Затем протер глаза и заметил у меня в руках бутылку.
— А-а, вон он откуда, звон-то!
— На, догоняй! — сказал я.
— Крепкая, черт ее возьми, — мгновение спустя фыркнул Йоханнес. Он отпил чуть ли не полбутылки. Прежде-то он редко прикладывался, берег деньги, ну, а в нынешнем положении что ему еще оставалось?
— Вы все равно должны были его связать, — говорит Инга.
Гармошка все еще выводит тот же мотив. Третий раз одно и то же.
— Я сказал Хейки, чтобы он уходил.
Инга молчит. И это молчание означает: надо было так сказать, чтобы он обязательно ушел, прогнать его.
— Понимаешь, Инга, я ему говорил, но ты же знаешь Хейки, — повторяю я.
Она кивает. Конечно, она знает, что ее Хейки не оставил бы меня одного. Потому что тогда он не был бы Хейки.
— Принесло же Якоба с его притчей об Иове, — тихо произносит Инга. В ее глазах стоят слезы.
Да, изо всего, что только можно себе представить, меньше всего нам нужна была эта притча об Иове! Но Якоб считал своим долгом прийти и утешить нас в нашей новой беде. Ни с того ни с сего, облачившись в черный талар, он явился с притчей об Иове на устах, явился в тот момент, когда Йоханнес почти совсем нализался, а я снова превратился в хвата и рассказывал похабные анекдоты.
Выходит, что иногда похабные анекдоты действуют лучше божьих слов. Йоханнес, хоть и пунктуально платил церковный налог, был всего лишь Йоханнес, а не Иов. Известие о том, что господь хотел его выделить из общей массы, допустив пожар его жилища, и тем самым явить ему величайшую милость, не могло бы его обрадовать. За такое дело Йоханнес всадил бы пулю в живот и самому господу богу.
Однако Якоб явился потому, что верил в силу божественного слова.
— Дорогой Йоханнес, — сказал Якоб, — я пришел сообщить тебе, что господь счел тебя достойным трудного испытания. Но прежде, чем выслушать меня, вспомни, что сказано у Иова, и приготовься смиренно принять свою беду.
— Что случилось? — вскакивает Йоханнес и первым делом кидается к окну.
Над лесом полыхает зарево.
— Пожар! — ревет он. — Они подожгли мызу! — Самогонного угара как не бывало, и Йоханнес бросается к двери. — Пустите меня!
— Раз они подожгли мызу, они и тебя пристрелят! — кричит Хейки. К счастью, он успел разгадать намерение Йоханнеса и раньше его оказывается у двери. К счастью?
Если бы Йоханнес выскочил на улицу, было бы не все потеряно. Мы с Хейки вынуждены были бы бежать; я, пожалуй, как-нибудь дотащился бы до леса. И, кто знает, может быть, Йоханнес не выдал бы нас. Горела-то, как оказалось, не мыза, а деревообделочная мастерская и засохшие елки в живой изгороди…
