Энн Ветемаа - Воспоминания Калевипоэга
А этот мой удар-то не только меч поломал, но и кузнецов пронял. Сыновья стариковы рассердились, раскипятились, только что не кусаются. Ишь ты, думаю, не нравится, что брак-то в работе обнаружен, а сам ехидно им улыбаюсь. Однако в душе досадно — вот бракоделы несознательные! Человек для своего народа, вам же родственного, хочет подходящий меч раздобыть, чтобы прочный мир обеспечить, а вы, тати поганые, очковтиратели, прощелыги, всякое хламье ему подсовываете!
Старый кузнец опять посмотрел на меня вдумчиво и чего-то сыновьям пошептал.
Я лишь отдельные слова разобрал: «Да он только из лесу вышел», «Отец у него богатый», «Он это, видать, по глупости». И средний сын с кислой рожей потопал за новой партией мечей.
Эти вроде были получше. Я одним мечом навернул по наковальне, так он аж застрял в ней. Клинок, правда, чуток погнулся, но это наплевать, может, оно и лучше, что не такой тонкий. Я уж было собрался торговаться, вдруг смотрю — на крыше кузни тот самый престарелый ворон сидит, какую-то муть несет. Насчет того, что, дескать, скоро производительные силы получат такое развитие, что следует ожидать возникновения первых ростков феодализма. И тогда, говорит, на исторической арене появятся железные рыцари, против которых потребуется более совершенное оружие. И еще он чего-то каркал, что, дескать, феодализм будет более прогрессивным общественным строем супротив нынешнего и что на него может поднять меч только отпетый обскурант или реакционер, но тем не менее… и так далее и тому подобное. Всю эту бодягу я пропустил мимо ушей, но все же решил попросить меч получше.
Теперь в дом пошел старший кузнецов сын.
Вот ужо тебе достану
Из подвалов потаенных
Дорогой клинок заветный,
Силы сильного достойный, —
начал старый кузнец в каком-то хорошо знакомом и приятном ритме, хитро подмигнув мне, но закончил он довольно-таки сурово:
— Если, конечно, у тебя, хиляк ты недорослый, денег хватит.
А цену он заломил бешеную: кроме золота и серебра «девять жеребцов отборных, восемь кобылиц табунных, двадцать пять коров молочных, пять десятков телок пестрых».
То, что он целый список наворотил, меня несколько обнадежило — ведь не могли же эти чумазые носы всерьез рассчитывать, что я все ими требуемое с ходу выложу. Авось в кредит дадут!
Поведал мне финский кузнец, будто меч, что сейчас принесли, он семь лет оттачивал потоньше, оттягивал покруче, выравнивал поглаже. Чистую правду он говорил или с добавками, не ведаю, только изделие сие явно драгоценным было, не зря же его в потаенном подвале хранили.
Взмахнул я мечом богатырским — кузнецы с испугу зажмурились. Видать, знали, чего он стоит. Помедлил я чуток, чтобы, значит, страху на них нагнать, да как хрястну со всей силы дорогой вещицей по наковальне. Искры по всей кузнице брызнули. Кузнецы глаза вылупили, рты разинули, глядят на наковальню, а она пополам. Ну и ну, говорят, вот так клюква, надо же! Да и сам я тоже слегка удивился.
Итак, меч оказался подходящий, как раз мне по руке, и следовало его моим достоянием сделать. Вот только насчет цены надобно было поразмыслить. Корова-то у нас дома, правда, имелась, да еще телка, да еще поросенок. Но как же мне, всесильные небеса, с кузнецами расплатиться? Недолго я себе голову ломал. Поскольку суждено мне было королем стать, значит, скорей всего с помощью сего меча стану я таковым. А король для чего нужен? Для того, чтобы подданные могли свою преданность изъявлять. А как ее изъявлять? Налоги платить исправно. Ну, а ежели кто заартачится и свои личные интересы вздумает выше общественных ставить, так меч ершистому протестанту быстро ума вложит. Очень я был доволен, что додумался до правильного решения и что в столь еще юном возрасте подлинно королевский образ мыслей имею.
Ударили мы по рукам с мастерами кузнечного дела. Как я и думал, старик согласился меч в рассрочку продать. Договорились о сроках платежа, о размерах пени, и кузнец предложил вспрыснуть эту сделку. Я против выпивки возражать не стал, ежели за чужой счет, почему не выпить.
Накрыли во дворе длинный стол, выкатили из подвала бочки с пивом, притащился откуда-то музыкант с кантеле, а вскорости и девицы объявились.
Можно было приступать к торжеству.
Для начала финский кузнец фартовую речь толкнул о традиционной дружбе финского и эстонского народов. Любезно упомянул он о моем покойном отце и его достойном вкладе в историю прибалтийско-финского становления. Я рявкнул в ответ, что эсты — истые баталисты, и звонко стукнул своей о его кружку.
Сказать по совести, бражничать мне до сей поры не доводилось, и хмель, по всем жилочкам пробежав, лихо в голову мне ударил. Однако богатырю теряться не пристало, и я резво осушал кружку за кружкой, проворством своим соседей по столу в немалое изумление приводя. Вспоминается мне, что вроде бы порывался я ответную речь произнести, но вроде бы получилось из сего нечто весьма невразумительное, неясное и сбивчивое, что, впрочем, вполне согласуется с национальной традицией. Во всяком случае, летописцы ничего о моем тосте не сообщают. И понять их нетрудно.
Вспоминается еще, что вскорости рядом с собой заметил я прекрасную деву. Густая пшеничная коса, соблазнительные пышные руки — ну, одно слово, красотка. И притом глаз с меня не сводит.
Усердно черпал я смелость из кружки, о недавнем уроке, что на острове получил, памятуя. И вскорости ваш юный богатырь в немалом подпитии оказался, что уже на заре того железного века называлось «пьян в драбадан».
О дальнейшем в памяти моей сохранились лишь отдельные клочки. Так, помнится мне, что пригожая дева за руку притащила меня в сарай, полный сена, я же при этом без умолку похвалялся и куражился. Очень она мне по сердцу пришлась своей мягкостью и пышностью. Хорошо помню, что наобещал ей с три короба: поклялся возвести эту Айно (или Кати?) на престол объединенного королевства Эстонии, Финляндии, Латвии, Турции и Татарии. И не далее как завтра.
Златовласая пастушка — так она отрекомендовалась — со вниманием меня слушала и мило улыбалась, однако через некоторое время начала нетерпение проявлять. Тогда я попытался развлечь ее вокальным репертуаром, популярным в наших краях. Немало славных песен было спето — и «Наши мужики, будто дикие быки», и «Тверды, как скалы в океане», и много других романсов, — только пастушка ни малейшего восторга не выказала. Прослушав мой концерт, она спросила лукаво, все ли это, дескать, что я умею. Вспоминаю, что, ссылаясь на духоту, при этом расстегнула она свой корсаж. Пошевелив мозгами, смекнул я, что пастушке-то, видать, охота со мной в любовную связь вступить. Я бы и сам не прочь, да только меня как понесло, ну никак с собой не совладаю — опять бахвалиться начал крупными победами на любовном фронте да еще добавил, что в этом деле всем здешним мужикам сто очков вперед дам. Во всяком случае, сказал я самоуверенно, коль со мной часок побудешь, так до смерти не забудешь.
А дальше все как в тумане. Твердо помню только, что вдруг одолело меня непреоборимое желание заснуть и что предложил я своей партнерше сперва как следует выспаться. И вроде бы эта моя идея не встретила у нее поддержки, потому что вскорости она, похоже, куда-то исчезла.
Спал я изрядное время. Когда глаза продрал, темно было уже. Посреди двора горел большой костер, и мои сотрапезники вокруг него плясали. Видно, перебрал я за трапезой здорово, потому что и поспавши «папа-мама» сказать не мог. Хотел было еще вздремнуть, да слышу, шуршит что-то в сене. Представшая пред моим взором картина мгновенно сонливость прочь прогнала: будущая властительница объединенного королевства и младший сын кузнеца нечто столь непотребное вытворяли, что язык мой прилип к гортани и рука перо роняет. Да, было сие зело непохвально и для сурового эпоса неприхотливого северного народа никоим образом не подходяще. (Буде любознательный читатель проявит нездоровый интерес к данному эпизоду, надлежит ему обратиться к той главе греческой мифологии, в коей описывается связь Посейдона и Деметры, в результате чего, как известно, родился говорящий конь Арион.)
Мерзостное это зрелище сердце мое горестью и негодованием наполнило. Выбрался я, шатаясь, из сарая на свежий воздух. Забывшая стыд и потерявшая совесть парочка на мой уход никак не реагировала. А на дворе-то дым коромыслом, столпотворение вавилонское, сиречь беспросветный разгул. Даже в «Калевипоэге» не смогли обойти молчанием происходившее:
Старики без шапок пляшут,
Без чепцов танцуют жены,
Парни — вовсе нараспашку,
Девушки — на четвереньках…
На мой взгляд, было все сие зело предосудительно, и, чтобы горькое разочарование в местных нравах и обычаях умерить, я вновь за пиршественный стол уселся, тем роковую ошибку совершив.
