Игорь Малышев - Рассказы
— Пей, это не вино, это кровь Господа.
Выпив, он изрядно добрел и, грозя мне пальцем приговаривал:
— Какой же ты, брат, озорник все же. Смотри, разболтаешься за лето, отец-настоятель попотчует тебя постом и поклонами.
— Ничего он мне не сделает, он добрый, он мне палец вылечил.
— Большое дело, палец, — тянул Луиджи.
За гостиницы мы конечно же платили, но перед уходом всегда заходили на кухню и, состроив постные мины, говорили поварам:
— Подайте двум странствующим монахам и Господь не оставит вас в благодати своей.
Повара морщились от перегара, шедшего от Луиджи, и нехотя накидывали в наши заплечные мешки то, что было под рукой и что было не жаль отдать. Мы ни от чего не отказывались, и напоследок благословляли их. Потом, отойдя подальше от гостиницы, осматривали нашу добычу. Если считали, что собрано достаточно, то шли далее, если же результаты осмотра нас не удовлетворяли, приходилось заходить в другие гостиницы и харчевни.
Так мы шли и, ни в чем не испытывая нужды, проводили время в сытости и благодушии. По дороге с нами произошел довольно забавный случай, о котором я бы хотел рассказать поподробнее.
В одном селении посреди улицы мы увидели толпу, от которой доносились радостные крики крестьян, собачий лай и хохот.
— Драка! — бодро сказал Луиджи. — Пойдем поглазеем, когда еще доведется увидеть хорошую потасовку.
Мне подумалось, что слугам Господа вроде как неприлично смотреть на подобные вещи, но с другой стороны я сам всегда не прочь был подраться и посмотреть на дерущихся. Мы с трудом протиснулись к центру события. Зрители пропускали нас неохотно, вероятно только из уважения к рясам. Кто-то из них зацепил меня сзади за ногу, и чтобы не упасть, мне пришлось повиснуть на рукаве шедшего впереди Луиджи, сильно дернув его при этом.
— Совсем обезумел, — оглянувшись покачал головой тот он. К кому это относилось я так и не понял.
Центром действа действительно была драка, хотя правильнее было бы назвать это избиением. Двое здоровых, уродливых мужиков толстыми колами, больше похожими на бревна, били собаку. Это был крупный грязно-серый пес. Когда-то он был белым, но сейчас его длинная шерсть была спутана и свисала сосульками с боков и морды. Хвост, превратившийся в комок шерсти, болтался колотушкой из стороны в сторону. Его мучители громко смеялись, и, уворачиваясь от наскоков собаки, охаживали ее дубинами, соревнуясь, кто больней ударит. Несчастный пес осипнув от лая, задыхался, но как ни старался, не мог достать своих обидчиков.
— Видали, собака ослепла и сбесилась. На людей бросаться стала. Ей все равно пропадать, а так хоть весело, — видя в нас новичков, пояснил дородный крестьянин в шляпе с широкими полями, поминутно вытиравший потеющий лоб рукавом рубахи непонятного цвета. — Вы сами-то откуда будете? Не из обители святого Марка? У меня там брат кастеляном, может, знаете?
— А что, собака совсем ослепла? — спросил Луиджи, удрученный происходящим. Мне кажется, что животных он всегда любил больше людей, и мучения пса доставляли ему видимые страдания.
— Собака-то? Совсем, — радостно заявил брат кастеляна. — Носа своего не видит.
Крепкие удары продолжали выбивать пыль из шерсти бедного животного. Оно бессильно вертелось на месте, пытаясь определить, где его мучители, и когда ему казалось, что это удалось, на него обрушивался новый удар, с совсем неожиданной стороны. От каждого удара он вздрагивал и повизгивал, как маленький щенок. На мои глаза навернулись слезы.
— Э, гляди-ка, а малец-то плачет, — заметил потеющий крестьянин. — Собачку пожалел!
Этого я вынести не мог. Терпеть не могу, чтобы кто-то видел, что у меня глаза на мокром месте. Когда я жил у дяди, и дрался с соседскими мальчишками, то по законам улицы, тот, кто начинал плакать признавался побежденным. Я повернулся к не в меру наблюдательному толстяку и что было мочи заорал ему в лицо:
— Что ржешь, боров?
Мужик от неожиданности оцепенел, и попытался схватить меня, но я пнув его по ноге отбежал в центр круга.
— А вы что, совсем озверели, помет козлиный? — накинулся я на уродов с палками.
Толпа, предвидя новое развлечение, заулюлюкала, показывая на меня пальцами, точно я обезьяна у заезжего фокусника. От злости и бессилия в голову иногда приходят хорошие мысли. Я схватил пригоршню пыли и кинул ее в лицо ближайшему из мучителей. Он согнулся пополам, уронив палку. Оружие нельзя выпускать из рук, иначе тебе им же и достанется. Схватив тяжеленный кол, я с удовольствием вытянул ослепленного мною врага по спине. Он хрюкнул и упал на колени. Зрители принялись меня подбадривать:
— Ого, монашек-то будь здоров! Давай, покажи, что еще можешь!
Им было все равно, над чем веселиться, собаку ли бьют, или человека убивают. Зритель во все времена одинаков. Если бы сейчас тут принялись топтать меня ногами, они кричали бы так же весело.
— Выродки, дети шлюх! — высказался я о них. На меня напал дикий азарт.
Но им и это пришлось по вкусу, они лишь громче завопили. Большего я сказать не успел, потому что второй урод погнался за мной, желая, видимо, отомстить за посрамленного товарища. Вероятно, это были братья, настолько похоже они были уродливы. Я решил не искушать судьбу и увернувшись от удара, бросил палку в преследователя, услышал глухой стук, за ним проклятие и вклинился в толпу. Отдавая дань моему предыдущему подвигу, толпа милостиво пропустила меня.
Тем временем, мой спутник и брат во Христе, видя, что собаке больше ничего не угрожает, успокоился и наблюдал за моей битвой с абсолютным равнодушием. Наверное думая, что хорошая взбучка мне не повредит.
— А что, сеньор, хорошая это собака? — обратился он к «борову».
— Да, хорошая. Вот только слепая, а так всем удалась, — смеялся тот.
— А если бы я, скажем, вылечил ее от слепоты, сеньор крестьянин взял бы ее к себе?
Брат кастеляна, кивнул, стараясь не пропустить ничего из происходящего в круге.
— А дал бы сеньор за мои труды два меха вина по восемь пинт в каждом для меня и моего благочестивого послушника?
— Не слишком ли он мал, твой послушник, для меха с восемью пинтами вина?
— О нет, он настолько благочестив, этот отрок, что отдаст свой мех мне, даже не отведав из него.
Толстяк криво улыбнулся, наверное вспоминая «борова».
— Да, благочестив, смотри, как бы он тебя ночью не зарезал.
— Так что, по рукам?
Покупатель пожал плечами, глядя на пса:
— Черт его знает. По рукам.
На опустевшую после моего бегства арену вышел Луиджи. Он убрал со лба засаленные волосы, подошел к собаке.
— Хороший, хороший пес, — протянул к нему руку монах. — Пастух, сразу видно, хорошая собака.
Пес, видимо почуяв, что мучить его больше не будут немного успокоился, и лишь немного напрягся от прикосновения человека. Луиджи так вообще расцвел, трепля его по загривку.
— Сейчас посмотрим, что у нас стряслось. Ну-ка покажи мне глаза, парень, — ворковал он, как над любимым ребенком.
Он раздвинул сосульки на собачьей морде и удовлетворенно покачал головой, видимо все оказалось так, как он и предполагал. Потом он осторожно позвал крестьянина, что согласился взять животное к себе.
— Дай пояс.
Крестьянин отдал. Луиджи быстро переступил через пса и зажал его голову между ног.
— Держи его за ноги, — крикнул он.
Мужик испугался но крепко ухватился за задние лапы. Монах тем временем заматывал животному челюсти, чтобы не мог кусаться. Пес завизжал от страха и оттого, что снова обманулся в людях. Луиджи достал приготовленный заранее маленький, но очень острый ножик и сделал на веках животного два быстрых надреза. Раздался оглушительный визг. Я в это время прятался в бурьяне неподалеку и подумал, что собаку все-таки убили. Пес рвался изо всех сил, но монах, крестьянин и подошедшие на помощь любопытные крепко держали его. Ему связали лапы и, как убитого козла понесли в дом нового хозяина на палке, которой только что колотили. По дороге Луиджи объяснял:
— У него просто распухли веки. Так иногда бывает, если собака часто спит в сене, где много черного остролиста. Придешь домой, протри ему глаза самым крепким вином, какое найдешь. Но гляди, аккуратно.
Крестьянин с уважением смотрел на него и послушно соглашался, кивая головой.
— Собака молодая, хорошая. Еще внукам твоим послужит.
— У меня уже есть внуки, — застенчиво улыбнулся толстяк.
— Ишь ты, быстрый какой…
Хозяин пса не обиделся, Луиджи теперь так вырос в его глазах, что он с легкостью мог снести любые его дерзости. Шедшие рядом крестьяне с радостью тащили на плечах это увесистое приобретение и, по-видимому, очень гордились своей ролью в деле. Луиджи, почувствовав авторитет, принялся небрежно разглагольствовать о своей славе врача. Будь он сейчас немного пьяным, я не сомневаюсь, что он наплел бы им что-нибудь вроде того, что он лечил самого Папу Римского, а в итоге мог бы рассказать, как он лечил святого Иоанна Падуанского или кого-то в этом роде. Болтать он мог не хуже, чем лечить.
