Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Юдифь невольно улыбнулась тому, как трогательно Лео подготовился к ее приходу, на нем был серый фланелевый костюм с жилеткой, он похож был на старого профессора, который искупался в источнике вечной молодости, но при этом не смог освободиться ото всех своих старческих недугов. Ты и дома, оказывается, всегда при таком параде, сказала Юдифь, проведя рукой по лацкану пиджака. Что? сказал Лео, а, ты имеешь в виду костюм, да нет, эти костюмы мне все время дарят родители, они из ассортимента отцовских товаров, я же тебе рассказывал, у меня ничего другого и нет.
А вот, сказала Юдифь, как фокусник, вынимающий кролика из шляпы, и вынула из сумки ананас, вот настоящий бразильский фрукт — abacaxi, ананас, сказала она, fruta bem tipica brasileira, я так по ним соскучилась, сказала она, ты увидишь Лео, он пойдет тебе на пользу.
Лео растрогался.
Их продавали на рынке, и я просто не могла устоять.
Проходи, проходи, говорил он, совершая массу движений во имя этикета, помогал снять пальто, ходил туда и обратно, с необычайным проворством размахивая руками, садись, пожалуйста, устраивайся поудобнее, ой, извини, сказал он и убрал книги, лежавшие в кресле, положил их на пол рядом с креслом, тут же поднял их и переложил на письменный стол, потом лихорадочно начал подбирать с пола разбросанные повсюду книги, журналы и бумаги, подхватил и свой портфель, стоящий посреди комнаты, и понес все на письменный стол. Казалось, он непрерывно кланяется и сгибается в три погибели.
Брось, Лео, у меня дома все выглядит точно так же, если я работаю, и это мне совсем не мешает. Садись, сказал он, подожди, я принесу стаканы и тарелки, и вышел.
Маленькая кушетка, обтянутая грязноватой коричневой тканью, на ней — свалявшееся коричневое одеяло, как из богадельни, и впечатление было такое, словно Лео спал на ней всегда в одежде, не снимая ботинок, готовый каждую минуту вскочить и спастись бегством. Ему пришлось бы тогда только побросать свои книги и папки в чемодан, который лежал на полу справа от письменного стола. Слева от стола — старое кожаное кресло, которое теперь, уже освобожденное от лежавших на сиденье книг, выглядело в спешке покинутым, рядом с ним — маленький журнальный столик, на нем телефон и чайная чашка, она пустая, и на донышке — засохшие коричневые остатки чая. Сбоку у стены шкаф. В нем, наверное, белье, книги, а может, и пусто. Возможно, белье хранилось и в чемодане. В углу комнаты стояла маленькая железная печурка, которую топили углем. Она была еще теплая. Значит, тот, кто здесь жил, исчез недавно. Нигде не видно было ни одной личной вещи, которая помогла бы определить, кто здесь живет, какие у него пристрастия, вкусы, какова история его жизни. Не было ничего, что выдавало бы потребность в обустройстве этого помещения для жилья. Словно кто-то жил здесь совсем недолго, и прочел здесь несколько книг, да сделал кое-какие пометки карандашом. Карандаш на столе был единственной письменной принадлежностью, которую она увидела. А если карандаш здесь забыли — не велика беда. Цветов на подоконнике не было, ведь за ними нужно ухаживать, и они погибнут, если жизнь увлечет тебя дальше. Не было и картин, нет, все-таки одна была, на письменном столе за стопкой книг стояла фотография в красивой рамке из бразильского дерева. Юдифь взяла ее в руки, на ней был изображен мужчина средних лет, снимок был сделан в уличном кафе, да ведь это — верно, никаких сомнений быть не могло, это снято на Копакабане в Рио, у человека был богемный вид, как у героев бразильских фильмов сороковых или пятидесятых годов, соломенная шляпа, светлый костюм с большим платком в нагрудном кармане, черно-белые ботинки. Юдифи показалось, что у этого человека было некоторое сходство с Лео, что-то общее в очертаниях рта и носа, но ручаться она не могла.
Где же Лео? Вдруг у нее появилось чувство, что он действительно сбежал и бросил ее здесь одну. Она поставила портрет на место и прислушалась. Звуки, которые доносились с кухни, ее успокоили. Она посмотрела в окно как раз тогда, когда Лео снова вошел в комнату, увидела освещенные окна напротив, а внизу грязно-серебристое сияние булыжника и каменных изваяний, и тут же в оконном стекле отразился Лео, поставивший на письменный стол поднос с двумя стаканами, тарелкой, на которой лежал уже очищенный ананас, и большим ножом, который он теперь взял в руки. Она видела Лео, стоящего позади нее с ножом, вот он посмотрел на нее, она видела, как он стоит там с ножом, шагах в четырех за ее спиной, и одновременно видела его перед собой, словно некий призрак, парящий перед нею в темноте двора, ей казалось, что у нее появились глаза на затылке, и в то же время она будто стояла с ним лицом к лицу, он неподвижно застыл перед нею в воздухе и смотрел на нее, и она смотрела на него, Лео за ее спиной положил нож, и тот, парящий в темноте Лео, положил нож, и сразу с двух сторон, сзади и спереди, он подошел к ней, она не пошевельнулась, потом он обнял ее, поцеловал в затылок и в шею. Юдифь стояла совершенно неподвижно, она не противилась, только окаменела еще больше, он целовал ее с таким пафосом, и при этом с такой уверенностью, что она не двигалась, не отстраняя его, но и не идя навстречу, он целовал ее, словно статую, и его влажные губы были словно мох на каменной поверхности изваяния. На секунду мелькнула мысль, что все эти ангелы во дворе внизу были жертвами Лео, женщины, которых он точно так же целовал, и после этого у них начинали расти крылья. Но улететь они не могли, было слишком поздно, к этому времени они уже окаменели. Туда вниз он их всех потом и поставил.
Юдифь откинула голову назад и засмеялась, Лео уплыл в глубину двора, Лео за ее спиной отошел назад, она обернулась, он стоял у письменного стола, избегая ее взгляда, он снова держал в руках нож и кружками резал ананас. Ты прекрасно придумала, сказал он, как давно я уже не ел ананас, только однажды, консервированный, но ведь это далеко не одно и то же, а свежий ананас в Вене так дорого стоит, он был очень дорогой? Зачем же ты столько денег потратила? Теперь я забыл вилки и ножи, подожди, я сейчас…
Не надо, брось, мы будем есть его руками.
Лео облизал пальцы, взял бутылку с водкой и остановился в растерянности. Жаль, что у меня нет лимонов, мы бы сделали коктейль caipirinhas, но мы ведь можем и…
Пить ее, не разбавляя, сказала Юдифь, prefiro emoções puras, предпочитаю чистые ощущения.
Они ели ананас и пили водку, стоя возле письменного стола, как у стойки какого-нибудь маленького людного бара на углу одной из улиц в Сан-Паулу, Юдифь с наслаждением пила водку маленькими глоточками, а потом залпом допила весь стакан, Лео смотрел на нее лихорадочно блестящими глазами, и тоже осушил свой стакан, потом еще стакан, оба, откусывая ананас, держали ладонь под подбородком, чтобы не капал сок, они посмотрели друг на друга и захихикали, и до чего же принужденно хихикал Лео, хотя он тоже чувствовал большое облегчение. Юдифь налила себе еще водки, облизала пальцы, и тут Лео внезапно снова посмотрел на нее тем серьезным взглядом, он взял ее руку, поднес ее к губам и с трепетом поцеловал испачканную ананасным соком ладонь. Юдифь отняла свою руку и сунула ему в рот последний кусочек ананаса. Как вкусно, сказал он с полным ртом, но почему мы стоим, садись, почему ты не хочешь сесть?
Кто там изображен на фотографии? Твой отец?
Нет, сказал Лео, это дядя Зе, Левингер, я ведь тебе о нем рассказывал.
Так вот как он выглядит. Я представляла его себе гораздо старше.
Это старый снимок. Так он выглядел, когда я был ребенком. Совсем маленьким ребенком, в моих первых связных воспоминаниях он выглядит так, как на этой фотографии.
А почему у тебя здесь этот портрет?
Потому. Потому что мне так нравится. Я ведь тебе рассказывал. Мои родители никогда не внушали мне чувства, что они меня любят. Только он. Кроме того он — воплощение универсальности. При всем своем профессиональном успехе он мог бы остаться таким же глупым и ограниченным, как мои родители, например. Но он — человек тонко чувствующий, начитанный, прекрасно разбирающийся в искусстве и литературе, лучший толкователь искусства, какого я знаю. Видела бы ты его, когда он стоит перед каким-нибудь полотном и рассказывает о своих впечатлениях. В мире вдруг все встает на свои места. Весь хаос так называемого творения так и остается хаосом, потому что это лишь сырой материал для истинного творения, свершаемого художником. Только искусство есть необходимость собственной персоной. Можно…
Ты считаешь, что одного искусства достаточно, чтобы привести мир в порядок? Или это одна из гениальных интерпретаций Левингера?
Лео посмотрел на Юдифь стеклянным взором, выпил еще глоток и покачал головой. Прямо как моя мать, сказал он, когда моя мать была однажды здесь и увидела ту фотографию, она тоже все время задавала такие вопросы. Почему ты поставил сюда этот портрет? Ах да, но неужели эта чепуха так тебя интересует? Болтунов и мошенников не выбирают в качестве идеала, Лео! И так далее. У меня возникло такое чувство, что она думает, будто я поставил портрет дяди Зе в качестве протеста. Все это было очень смешно, я сам не знаю почему. Да мне все равно, но раз уж так получилось, то пусть как стоял, так и стоит.
