Михаил Попов - Пора ехать в Сараево
— Когда до меня дошли эти слухи, мсье Пригожий, я расстроился. — Он опять оглянулся и с подозрением посмотрел в сторону шкафа.
— Три сюртука, пятнадцать сорочек, больше там ничего нет. А что за слухи вы имеете и виду? — Разговор сделался мне неуловимо приятен, я решил совместить приятное с полезным, взял пилочку для ногтей и занялся левым мизинцем.
— Вы идете в гости к мадам Еве? — выдохнул старик.
— А вы хотите мне отсоветовать?
— Именно есть так. Поверьте пожилому человеку, которому не за что желать вам зла, — не надо вам к ней ходить.
— Отчего же?
Страдание выразилось в лице полнокровного старика,
он перешел на шепот последней степени шершавости:
— Мне кое–что известно об этой госпоже. Она посещала наш город. Она снимала тот же дворец, что и в этот раз, и провела в Ильве около четырех месяцев. И знаете, почему должна была покинуть город? Я махнул пилочкой: говорите уж.
— Поползли слухи.
— Так и знал.
— Поползли слухи, что она родственница того самого князя Влада. Знаменитого. Какая–то дальняя потомица. Родство якобы не самое прямое, но безусловно достоверное.
— И чем же родство это нехорошо, чем запятнал себя этот князь?
Мсье Саловон закрыл глаза. То, что он хотел сообщить, можно было проговорить только в темноте.
— Кровью.
Я внимательнейшим образом осмотрел свой мизинец и пришел к выводу — хорош! На очереди был ноготь безымянного.
— Знаете, если по этому принципу рассматривать…
— Вы не поняли главного.
— Ну так скорее сообщите мне, что есть это главное. — Я начал нервничать и не считал нужным это скрывать.
— В истории края, граничащего с нашим княжеством,
князь Влад известен как кровавый, страшный человек. Он известен под именем Дракулы. Хозяин гостиницы потерял сознание от своей смелости и по чистой случайности остался стоять на ногах.
— Так бы сразу и сказали — Дракула! — с вызывающей (специально) громкостью произнес я. — А мадам Ева — родственница Дракулы?
— Умоляю, тише, вы меня можете убить этими словами.
— В самом деле, эту чушь лучше нести шепотом, — аффектированно прошептал я. С впечатлительным «трактирщиком» пора было кончать. — Вы что же, сами видели мадам Еву?
— Собственными глазами.
— В тот приезд?
— В тот, в тот. И, будучи довольно молодым человеком, пленился. Ходил по улицам без памяти чувств. Но, происходя из сословия… вы меня понимаете, не имея даже тени шансов…
— То есть как, — вскричал я, радуясь, что поймал его на очевидной глупости, — «будучи молодым человеком»?!
— Именно, мсье Пригожий, это было перед последней русско–турецкой войной.
— Русско–турецкой?
— Да, в 1877 году. Она была прелестна. Я бы совсем сошел с ума, но меня отрезвили эти слухи. Они усилились, когда в Чаре нашли два мужских трупа с характерными ранками на шее и обескровленные совершенно. Он надоел мне нестерпимо.
— О Балканы, Балканы! Так вы утверждаете, что мадам Ева была в 1877 году прелестной молодой женщиной? Лет двадцати–двадцати пяти?
— О, мсье Пригожий, была, была прелестной!
— Как же она должна выглядеть теперь, в году 1914‑м? Он замолк. Началась мучительная возня морщин на лбу. Старик был смущен, а я не желал быть великодушным.
— Мне довелось побеседовать с нею час примерно назад и видеть ее, стало быть, своими собственными глазами. Она не юна уже. Вместе с тем я убежден, что если она и участвовала в той войне, то на стороне мокрых пеленок.
Саловон смотрел мимо меня. Надо признать, весьма тупо.
— Как хотите, дорогой мой, передо мною встает выбор: или верить вашим сбивчивым словам, или своим голубым глазам.
— Знаете, мсье Пригожий, вы не могли видеть мадам Еву. У меня есть сведения, что она еще не приехала. Ее ждут к вечеру, к самому приему.
— Ас кем же я тогда разговаривал? От кого получил приглашение? — спросил я и, естественно, расхохотался.
И снова стук в дверь. Нетерпеливый, даже наглый. Это не слуга. Я вымолвил «войдите» уже ему в лицо. Высокому, плечистому, отчаянно усатому офицеру. Погоны, правда, отсутствовали, но китель не давал обмануться. Отставники часто шьют себе такие. Выправка соответствовала амуниции. Что немного портило его внешность, так это рваная и приблизительно сросшаяся ноздря. Рвать ноздри? Кажется, такого наказания давно нет нигде в Европе.
— Алекс Вольф, — представился он чуть–чуть угрожающе. Сзади на сапогах у него богато звякнуло. Шпоры по своей лихости годились в родственники усам.
— Пригожий.
— Являюсь вашим соотечественником, мсье. Ввиду этого обстоятельства позволил себе вот так, по–простому, с визитом.
— Вольф? — зевнул я — Соотечественник? Говорят, правда, что встречаются немцы, носящие фамилию, например, Иванов… Впрочем, есть у меня один знакомый немец по фамилии Вернер… — Я понял, что не знаю, к какой мысли хочу вывести эту речь, но гость, кажется, достаточно понял ее для того, чтобы оскорбиться. И за
Вольфа, и за немцев. Он агрессивно подкрутил усы и расставил шпоры пошире.
— Вы, я вижу, позволяете себе насмехаться над вещами…
— Ни в коем случае. Ни, ни, ни! Я не желал вас обидеть. Весьма, весьма рад встретить здесь соотечественника.
Офицерский взор стал тусклее. Вольф сложил руки на груди и поднял бровь. И без того выразительную.
— Уверяю, — я улыбнулся, — очень, очень рад вас видеть.
Что–то подсказывало мне, что с этим господином лучше не ссориться. Тон мой был настолько примирителен, что даже заядлый бретер счел бы его достаточной сатисфакцией.
— Хорошо, тогда едемте обедать. У меня и лошади готовы. В венгерский трактир. Гуляшик, чардашик и несколько хороших мордашек. Устроим небольшой раскардашик.
Не сразу я нашелся, что ответить. Каков он — офицерский обед, я знал слишком хорошо. И в трое суток не уложиться.
— Вы отказываетесь? — зашевелились усы.
— Но я не одет.
— Жду за дверью, — обрадовался он, приняв мои слова за согласие.
— Может быть, вы подождете меня прямо в трактире? В венгерском.
— Что-о?
Он уже на меня кричит, подумалось с тоской.
— Я не могу допустить, чтобы вы заблудились в переулках этой дрянной столиченки. У меня дрожки. Или вы привыкли разъезжать в авто? Последний намек остался мне непонятен.
— Польщен вниманием вашим, однако ж окончание туалета хотел бы совершить в одиночестве. На несколько секунд я остался один. За это время нужно было решить, что предпринять, и понять, что, собственно, происходит. Офицер вставал у меня поперек горла со своим обедом. Отказаться же после того, как выразил (не важно, что невольно) согласие ехать, — это поединок. Усач по виду стрелок не из последних. Все же как широко распространились русские по свету, нипочем не сыщешь свободного от соотечественника уголка!
— Вы готовы? — Нетерпение за дверью.
— Повязываю галстук.
Что ж, едем. Только ни в чем ему не противоречить. Странности начались, стоило нам выйти из трактира. Не оказалось заявленных дрожек. Их не украли, как я понял, господин офицер вплел их в приглашение для шика. Или был уверен, что приглашаемый откажется от венгерского обеда?
Гостиничный мальчишка быстро добыл нам экипаж. Я поставил свою монмартрскую трость меж бежевых колен, опираясь рукою на нее, другой я придерживал опять–таки парижского сочинения цилиндр. Может статься, что во дворец придется отправиться прямо из офицерского раскардаша.
— Вы ведь недавно в здешних Палестинах, господин Пригожий?
— Недавно.
— Всякое место наскучивает рано или поздно. Маленькие городки имеют здесь преимущество перед парижа–ми.
Я безропотно согласился и с этой неуловимо путаной фразой.
— Но у вас все впереди.
— Надеюсь, лишь то, что мне не вредно.
— Что вы имеете в виду? — ощутимо напрягся Вольф. — Что я хочу ввергнуть вас в неприятности? Еле–еле я сумел успокоить его и положил себе впредь держаться еще осторожнее.
В трактире никто нас не ждал. Бродили меж пустыми столами скучные официанты. Место для румынского (в венгерских заведениях всегда играют румыны) оркестра безнадежно пустовало. Но стоило офицеру спросить «шикарный» обед, заведение стало оживать. Господин Вольф был сверхъестественно разборчив. Четыре скатерти заставил сменить. Закуски были все им возмущенно забракованы. Бледный, как мертвец (от злости), метрдотель велел принести новые. Они не были похвалены, но хотя бы допущены к столу. То же с винами. Местное ильванское (весьма недурное) он громко назвал помоями. Метрдотель покраснел и прикусил верхнюю губу. Остановился он на шато роз, шабли и мозельвейне. На мой взгляд, сопряжение этих напитков не обнаруживало тонкого вкуса. Однако бровь, которой я имел право повести, осталась на месте. Выпили тост первый. За Государя императора, как и положено. Я это сделал внешне охотно, чем дал повод для офицерского удивления. Он полагал найти во мне либерала и задеть своими словами?
