Анатолий Королев - Гений местности
Захватив после Бородино пустую допожарную столицу, Наполеон, оставаясь в бездействии, мысленно ревизовал Россию, витал над ее перелесками. Бродила его сумеречная тень и по ночным аллеям Аннибалова парка. Тень заметила уроки галльской геометрии, какие были преподаны в данном месте вакхической чаще. Как легко было скользить по лунным просекам среди натуры, державшей равнение на грудь, бродить мимо дерев — в затылок, мимо куртин — в шеренгу; обзирать темно-зеленые фронты, выправку, фрунт. Подчинять свой мистический шаг аллюру пейзажа, соблюдать повороты аллей, строй, марш, маневр… За тенью Наполеона неотступно летели три парки, три сестры, три богини, три ординарца: Клото, Лахосис и Атропос. Но он как бы не замечал немой рой. В отличие от прежних французских монархов Бонапарт не пестовал музу ландшафта. Флора и Помона отступали в разряд мелочей. Но одно мнение известно. В своих записках о «Завоевании Нижнего Египта» Наполеон заметил: «Сад (у Каира) был полон прекраснейших деревьев, но в нем не было ни одной аллеи».
В этой реплике весь дух его Утопии. Вся его жизнь до падения — это, по сути, прямая Аллея сквозь чащобу истории, штурм законов причинности, осада рая, который виделся его гению чем-то вроде вселенского Пале Рояля, блокада судьбы и неба. В данную минуту его Аллея лежала через страну Александра, и в московском сражении Наполеон хотел преподать хорошую науку варварскому наречию. Урока не получилось, по иронии судьбы русская армия, ее диспозиции и пушки легко говорили на французском. Шевардинский редут, батарея Раевского, Багратионовы флеши. Все эти военные термины — суть французские. Le fleche — стрела. La battarie — батарея. Le redoute — редут. Удивительно ли, что сентябрьская битва была так густо усыпана галлицизмами, слепками и копиями с галльской же речи. Мы привыкли к этому, но все-таки это так же странно, как воевать с турками, заматывая головы солдат чалмой. Не менее удивительно, что и Россия сумела обогатить вражескую речь своими словами, например, le kozak (казак) и le steppe (степь)… «Степь» — вот род французского газона, который мерещился маленькому капралу на спине солового энглизированного иноходца с укороченными хвостом и гривой. И еще один языковой феномен. По мере продвижения армии в «степи Московии», говорить русским военным по-французски становилось все более неприлично. Тогдашний историк Михайловский-Данилевский отмечает, что генералитет вокруг Светлейшего говорил на ломаном русском языке.
«И поменьше говори по-французски. Теперь не время». Эта реплика из Толстого.
Урок французского стал наукой ломаного русского языка. В таком выверте есть что-то от пушкинской измены языку своего отрочества, начинал-то он говорить и писать на французском.
Это к вопросу о природе нашей вечной «офранцуженности».
И последнее.
Странно, что один из горячих прозелитов Бонапарте — Бантыш-Сокольский был убит в бою под Малоярославцем, восстав, так сказать, против своего кумира. На дне его походного ранца был найден среди всякого хлама дешевый медальон с портретом императора Наполеона. Может быть, последние слова Бантыш-Сокольский произнес на своем родном, ломаном?.. Может быть…
Запретив слово «раб», Екатерина не отменила рабства, но рабов как бы не стало. Павел еще более энергично принялся за прополку речи. Причем, в первую очередь корчевались слова заимствованные и высокопарные. Реформатор порой подозрительно косился на иностранную речь вокруг себя. Он даже как-то писал о том, что французский тон не делает человека, особенно там, где дело прямое, а не одни «красивые слова и пышные фразы», мы, мол, избалованы этим красноречием, на котором трудно говорить нам правду… Вот оно императорское кредо: язык — ваятель гражданина, и вот почему с такой алчбой (устар.) садовод-самодержец приказал говорить и писать:
Не врач, но лекарь,
не сержант — унтер-офицер,
не граждане — обыватели,
не отряд — команда,
не общество — а… впрочем, слову «общество» замены найдено не было, и велено было вовсе его не употреблять. Все это не так смехотворно, как кажется с первого разу. Да, в этом мало ума, но зато много искусства. На первых порах — наивного искусства. Империя мыслила себя в духе лубка, а рядилась в античные тоги. Причем, картина писалась крупными мазками. Она была рассчитана (наблюдение Ключевского) на дальнего иностранного зрителя. Вблизи глазу открывался всего лишь красочный хаос, что ж, поза требует жертв.
Воевать со словами намеревался и другой Павел, Павел Пестель. Взяв власть, он думал заменить французские «панталоны» на «штаны», «саблю» на «рубню», а «пику» на «тыкню». И все же при всей любви к русскому декабристы-офицеры, вернувшиеся из покоренного Парижа, оставались ужасными французами. Они и думали и говорили не по-русски, и трагически выпало жребием, что Поза (каре у памятника Петра и прочая патетика) стала выше Пользы. Они с презрением отвергали успех, если он не имел благородной формы. Всякие там убийства табакерками в духе Орлова и штыковые атаки в спальных покоях ядовито обзывались «серальными переворотами». Декабристы были против «сераля» а ля турок, справедливо считая, что отчасти уже сама по себе красота протеста с развернутыми знаменами, в парадной форме, под барабанный бой приведет их к победе. Красота, Благородство и Открытость.
Искусству публичного жеста — в духе нового времени! — тогда придавалось гораздо больше значения, чем кровавой рутине дела. Революция виделась декабристами по-военному, как гвардейский смотр Справедливости на плац-параде перед Сенатом. Всю ночь до восстания декабрист Одоевский охранял вход в личные покои императора, он был начальником конногвардейского караула дворца. Кажется — рвани дверь на себя, вынь саблю (рубню) из ножен… не прикончить, нет, хотя б арестовать Николая… Но разве это был бы поступок человека «комильфо»? Конечно, нет. Ночь — не время для революции. Ситуация мыслилась гвардейцами декабря во французском тоне, «а это не хорошо там, где дело прямое» (слова Павла). С точки зрения Позы цель восставшими была достигнута: на Сенатской площади всей России было продемонстрировано одно из самых волнующих зрелищ общественного возмущения, восстание-каре, которое замышлялось, началось и развивалось по законам красоты гвардейского парада. Правда, финал смотра Свободы был скомкан — пушками по рядам — и бесповоротно испорчен. О том, что это каре было еще и попыткой республиканской революции, как-то не думалось. В дневнике за 14 декабря новый император сделал характерную запись: «Находился на защите дворца».
Кумир века — Наполеон — никогда не был человеком «комильфо», это ведь он первым стал стрелять по толпе из пушек. Польза выше Позы! Это он создал эпоху «выскочек», и шуан Дантес, приехавший в Санкт-Петербург морем на пароходе «Николай I» в октябре 1833 года, был из той же породы карьеристов революции.
…тсс, на парк Аннибала падает легкая тень Пушкина… Но на пересечении истории парка с линией пушкинской судьбы стоит совсем другая фигура. Вот он, молодой человек в романтической рубашке с байроновским воротничком, стоит, задрав голову в липовой сени и пытаясь разглядеть мраморное лицо под шлемом на макушке колонны. Это лицо ему кажется бабьим.
1812 — несчастный год для Франции, несчастный и для России: в этом году баронесса Мария-Анна-Луиза Дантес благополучно родила мальчика. Так вот, после войны 12-го и гибели Бантыш-Сокольского вопрос об Аинибаловской мызе был решен в пользу Кельсиевых, но недолго наследники покойного англомана побыли в хозяевах. Декабрьские события «эстетического бунта» бросили злую тень на род Кельсиевых; двое братьев, поручики лейб-гвардии Орест и Михаил, вышли в числе смутьянов на площадь, были впоследствии разжалованы в рядовые и высланы под надзор полиции в провинцию. Опора внезапно ушла из-под ног семьи, и владение было продано генеральному откупщику в Бессарабии Варфоломееву, сын которого — недавний студент — как раз и дружил с тем самым молодым человеком в романтической рубашке, который стоит сейчас на перекрестке аллей у колонны. У него зоркое зрение, и он хорошо видит, что у Ганнибала — имя выбито латинскими буквами у основания колонны — бабье лицо. Он прав — бабье. Ведь на макушке столпа по прихоти Бантыш-Сокольского поставлен бюст Миневры в воинском шлеме… Молодому человеку двадцать четыре года. Он носит фамилию Соллогуб и графское достоинство. Стоит прекрасный майский денек, голубой зефир обдает парк весенней свежестью. Благоухает цветущая липа. Гнездами белых цветов украшены ветви гортензии. В зеленых потоках сирени вскипают бурунчиками кисти соцветий. Палец Соллогуба машинально тянется к одному из замшевых крестов, вышитых на куполе древовидного пиона. Кружится голова от дружного запаха цветов французской розы, ее маленькие мятые бутоны источают аромат с настойчивостью горящих свечей. Кусты медвежьего ореха и пещеры тенистой жимолости озвучены трелями пестрых пичуг. Колышутся листья от птичьих перелетов. Взор гостя в байроновской рубашке поднимается выше, выше, пока не запинается о сверкающую струйку стрекозы, неподвижно стоящей в небе над макушкой аллепской сосны, а еще выше парит — облаком — белый сугроб. Парк цветет красотой, но на губах молодого человека — печать горечи. С соседней аллеи до него доносятся детские голоса и смех счастливого семейства приятеля, но Соллогуб хмур; сердце замкнуто на замок от всех утешений цветущей флоры и прочих доказательств божьего промысла под солнцем. Он-то думал рассеяться в гостях, но обмануть свою тревогу не получилось, и он снова и снова думал о предстоящей дуэли… с кем? Да, с полубогом! с Пушкиным!
