Оока Сёхэй - Госпожа Мусасино
Там видны дома, которые построили горожане, разрушив откос. Над красиво скошенной травой деревья каштановой рощи вытягивали свои светло-зеленые соцветия сквозь темную листву. Позади рощи — дома эвакуированных, скрытые живой изгородью, широко растянулись по свежескошенному откосу. Дорога, приноровившись к изгибам откоса, то расширялась, то сужалась, плавно виляла вверх-вниз. В этом движении по откосу таилось некое очарование. Именно этот путь выбрал сегодня Цутому.
Дорога просачивалась под насыпью маленькой железной дороги, по которой возили гальку из карьера реки Тама. Здесь она переставала следовать извивам склона, пересекала низины бассейна Ногавы, становившейся в этих местах неожиданно узкой, и входила в поросшую травой равнину, иссушенную солнцем. Молодые побеги кустарников, не достигавшие и девяноста сантиметров, превращались здесь в высокую траву, среди которой местами прорастали красные сосенки.
До отправки на фронт Цутому часто хаживал в «Хакэ», в этих местах в стороне смешанного леса красиво алели листья дуба и сумаха.[28] Цутому запомнил то, что, когда он входил поглубже в этот лес, возникало ощущение, будто он отправился на лодке в безбрежную даль. Однако в войну из-за нехватки дров лес был вырублен, и на освободившемся месте решили построить аэродром.
Смешанный лес еще оставался на южной стороне этого пустого берега реки, можно было видеть, как высятся большие деревья дубов и дзельквы над тянущейся снизу светлой зеленью. Цутому шел, раздвигая траву, в которой уже не было никакой дороги.
В лесу было прохладно, в низкой траве цвели белые и желтые орхидеи. Лес оказался больше, чем он ожидал, еле-еле видневшаяся тропинка, усеянная прошлогодними листьями, петляла меж трав, на которые падал рассеянный свет.
Всплыло воспоминание о горах в Бирме. Тропические деревья опадали независимо от времени года, лесные дорожки были узкими. Там Цутому вспоминал тропки Мусасино, а сейчас, в июньском лесу в Мусасино, вспомнил джунгли Бирмы.
Он сел на траву. Не было слышно ничего, кроме доносившихся издалека голосов перекликавшихся птиц, не различимых в кустах. Цутому глубоко-глубоко вдохнул, набрав в легкие воздух.
Вспомнилась строка из хайку эпохи Мэйдзи: «В горном лесу свободно дышится». Однако он, изведавший одинокое скитание по горным тропическим лесам, знал и то, как страшна бывает свобода.
Для поэта эпохи Мэйдзи было важно почувствовать гармонию зелени разных видов дуба и воспеть собственные размышления, современный же человек рассматривает лес лишь как материал для дров. Неожиданно Цутому встрепенулся, хотя особых причин для этого не было. Такие бессознательные движения вошли у него в последнее время в привычку.
Цутому вскочил. Пройдя немного подальше в глубь леса, он заметил груду железа на обочине дороги. Это был танк. Красно ржавели гусеницы, броня внизу была исписана надписями мелом. Сбоку торчала выхлопная труба.
Если приглядеться, то лес уже кончался, дневной свет пробивался в просветы между стволами деревьев. Продвигаясь вперед, Цутому ощущал на себе калейдоскопическую смену света и тени.
Когда он вышел из леса, перед ним предстала большая ровная площадка, то здесь, то там на ее поверхности виднелись щебень и краснозем. В направлении далекой неясной горной гряды выделялись две насыпи, как наросты на земле, верх из красной глины был размыт дождем. Единственная хибарка была заброшенной, повсюду валялись стекла и штукатурка. Это все, что осталось от строительства взлетной полосы аэродрома, которое начали в конце войны.
Цутому пересек вырубленный участок… Ориентиром ему служили белые и красные пятна, почему-то проступавшие сквозь зелень смешанного леса. Подойдя поближе, он отчетливо разглядел, что это были всего лишь цветы на старой клумбе.
На этой осевшей клумбе, разбитой в европейском стиле, буйно цвели желтые и красные розы, одичавшие и неухоженные. Кусты примулы, проросшие на тропинке, выползали из-под платановой изгороди наружу. На открытых воротах Цутому не заметил никакой таблички, на арке, сплетенной из тонкого бамбука, тоже цвели розы.
От ворот начиналась новая широкая дорога, которая через заросли молодых криптомерии также выходила к Ногаве. Река на очень небольшом отрезке набирала мощь и быстро текла вдоль берегов, укрепленных досками и столбами. Вокруг узкой реки благодаря множеству ключей образовались озерца. Перебраться через реку можно было по дороге, выстроенной по топи до другого берега.
На противоположном берегу Ногавы смешанный лес окружала проволочная изгородь-сетка с крупными ячейками, в которой была сделана калитка, на ней тоже не было никаких надписей. За этой калиткой дорога сужалась и поднималась по откосу вдоль изгороди.
Кто же хозяин здешних мест? Цутому невольно представил себе старомодную знатную семью.
Если подняться по откосу вдоль изгороди, можно было увидеть каштановую рощу и бетонное здание, просвечивавшее между редкими деревьями. Цутому с удивлением подумал, почему это в его окнах не отражается солнце, и только приблизившись, понял почему — в окнах не было стекол.
Дорога, покрытая крошкой из твердого бело-синего камня, тем временем шла вдоль проволочной изгороди, которая тянулась от калитки и упиралась в большие ворота, над воротами была сооружена соломенная крыша. За ними стоял автомобиль, водитель читал газету.
И здесь, на воротах, не было дощечки. Когда Цутому спросил шофера, кто хозяин этой земли, тот с презрительным выражением («Что, не знаешь?») поведал имя президента некой авиакомпании, популярной во время войны.
Территория завода ограничивалась одним складским сооружением. Людей не было. Обитая цинком крыша прохудилась, вечерний ветерок теребил ее и разносил по округе звук лязгающего металла.
Отсюда дубовые деревья спускались по склону вниз. Цутому сел на корточки посредине этого бора.
Кроме неприятно звенящей на ветру крыши, не было слышно ни звука. В просвет ветвей молодых дубков, переплетенных между собой, было видно, как на темнеющем небе постепенно угасают последние лучи заходящего солнца. Цутому взволновало это зрелище.
На обратной дороге изо рва, прорытого под железнодорожной веткой, ясно проступили силуэты гор. В стороне горы Ёкояма, высившейся над Тама, которая зеленью напоминала тропики, ниже хребта Титибу выступали границы кряжа Тандзава, южные стороны Оямы круто обрывались в равнину. Над ними плотно сгустились тучи, спрятав из виду Фудзи.
На другой день Цутому пересек щитовидное плоскогорье, подошел к Ногаве и оттуда направился к Футю. Выбранные им старые уголки пересекались с новыми автодорогами. Среди строений, некогда относящихся к аэродрому Татикава, сейчас сверкал крест белой часовни. А чуть левее высоко в небе появилась тонкая радуга.
Краснела ограда синтоистского храма, на стволах дзельквы в старой аллее торчали толстые наросты. По улицам, вдоль которых выстроились старые постоялые дворы, без устали сновали заграничные машины.
Вот такого Цутому, возвращавшегося с прогулок погруженным в размышления, радостно наблюдала Митико. Это уже не был тот тихий сирота, которого она знала давным-давно. Что-то, не известно что, случившееся на войне или в какое-то другое время, затронуло его душу, а что, она не знала. И это ее немного пугало.
В манере держаться Цутому произошли некоторые изменения. Например, у него появилась привычка молча и быстро входить в комнату.
Когда Акиямы не было дома, Митико и Цутому подолгу разговаривали друг с другом. Темой их бесед в основном были воспоминания об отце Митико, тогда Цутому превращался в прежнего тихого подростка. То, что у него сложилось сыновнее отношение к старику Миядзи, очень радовало Митико.
По отцовской линии им передался одинаковый склад ума, и на самом деле, они очень походили на брата и сестру. При встречах им казалось, что в собеседнике они видят самих себя, до того образ их мыслей был схож.
Однако на ужинах, на которых присутствовал Акияма, они не могли свободно говорить о Миядзи. Акияма в основном неприязненно молчал, а когда ужин кончался, сразу удалялся в кабинет для подготовки лекций. После его ухода оставшиеся наедине Цутому и Митико приступали к чаю и долго болтали в чайной комнате, за что однажды Акияма отругал Митико. На следующий день Митико было очень неприятно рассказывать об этом Цутому, но он лишь рассмеялся ее словам, и женщина вздохнула с облегчением.
Индифферентность Цутому была не чем иным, как проявлением презрения к Акияме, но Митико вбила себе в голову, что так он выражает сочувствие к ней. Поэтому в качестве благодарности за это сочувствие она не могла не баловать Цутому, а с течением времени это стало ее единственной каждодневной прихотью.
С другой стороны, она и Акияме старалась угодить. В ее отношении к мужу была заметна большая участливость, вызванная беспокойством жены, принявшей в семью собственного родственника. Акияма удивился необычной заботливости Митико, а если бы он знал, что это отношение родилось вместе с благодарностью к Цутому, то он был бы более осторожным. Однако ему казалось, что опасность исходит от отношений Цутому с Томико, и потому даже не пытался разгадать смысла перемен в жене.
![Андрей Васильев - Снисхождение. Том первый [СИ]](/uploads/posts/books/271277/271277.jpg)
