Галина Щербакова - Мандариновый год
Через несколько дней с неимоверным грохотом поднялась к нему в клетушку Ленка. Вид у нее был, по его определению, «нагловатый». Все на ней как-то висело, телепалось, лицо у нее было жесткое, холодное, и Алексей Николаевич приготовился к самому худшему, ну например: «Твои вещи внизу – у проходной, забери, пока не утащили».
– Я уговорю мать переехать, – сказала она каким-то отвратительно чужим голосом. – Но у меня условие…
Он слепо смотрел на нее, а мозги его – тяжелые, застывшие, как ореховые зерна – не могли переработать такую простенькую и легкую информацию: Ленка его спасает. Ржаво и вяло поворачиваясь в очугуневшей голове, мозги выдавили не мысль, а эмоцию (дело ли это мозга вообще?): «Что ж, дочь мать предает?» Но он спохватился и вслух спросил по существу:
– Какое же?
– Простое, – ответила Ленка. – Ты покупаешь мне машину.
– На что? На какие деньги? – закричал Алексей Николаевич.
– А это меня не касается, – сказала Ленка и встала. – Если у меня будет машина, я уговорю мать, и мы съедем. В твои вонючие Сокольники.
– Были бы у меня деньги, я вступил бы в кооператив, и разговоров бы не было. Ты-то знаешь мои доходы?
– Я не буду с тобой это обсуждать, – сказала Ленка. – Мне нужна машина…
– Зачем? – закричал Алексей Николаевич. – С каких пор у тебя эта идея?
– Слушай, – сказала она. – Ты хочешь остаться в квартире? Мать готова стоять насмерть, а я тебе предлагаю выход.
И она ушла, грохоча по лестнице.
Мысль о том, что это какой-никакой выход, так и не пришла ему в голову – на что он купит машину? У него на сберкнижке пять рублей, все, что осталось после переезда, ремонта, похорон. А было три тысячи. Еще от бабушки. Она когда-то завела на него книжку и складывала на нее по мелочи. Как все потом пригодилось! Нет, об этом – чтоб обсуждать Ленкино предложение – не думалось. Всего его раздырявила сама Ленка этим своим желанием иметь машину. Он видел в этом вызов ему, Вике. Ну вроде как: у тебя любовница, а у меня машина.
Это глупо, конечно, но таким казалось движение Ленкиной мысли, и он считал себя виноватым. Два последних года только ссорился, трандел что-то там о классической литературе, о Чехове особенно, потому что воображал себя Гуровым, а Вику – дамой с собачкой? И вот чем все обернулось – предательством матери, какая там Анна ни есть, она мать, и ей в голову не придет, что Ленка готова вступить с ним в сделку против нее.
Так вот, сбивчиво, больше о предательстве, чем о машине, он все и рассказал Вике.
– Ну что ж, – сказала она, закусив губу, – это несколько неожиданно, но это можно обсуждать.
– Как? – закричал он. – Что тут можно обсуждать? Девчонка, соплюха! Ты бы видела ее! Машину ей захотелось! А деньги? Она об этом подумала? Что я – пойду воровать?
– Большие деньги, – вздохнула Вика. – И все-таки, все-таки… Леша! Это выход! У меня немножко есть, возьмем взаймы… Подумай, деньгами мы купим покой и решение вопроса. Да ничего за это не жалко, поверь мне!
– Да я же не об этом! – закричал Алексей Николаевич. – Я же о девчонке!
– А что девчонка? – улыбнулась Вика. – Все равно скоро она от вас уйдет. Так пусть уйдет сильной, с машиной. Это, знаешь, как ей придаст уверенности. Совсем другая вырабатывается психология.
– Это-то и страшно, – сказал Алексей Николаевич.
– Ничего страшного, каждое поколение утверждается по-своему. Они будут ездить с матерью по магазинам, будут презирать всех пешеходящих и перестанут к тебе цепляться. А мы выплатим долг. И очень скоро. Я умею отдавать долги.
«Она не хочет со мной говорить о том, что Ленка поступает отвратительно, чтобы меня не огорчать, – думал Алексей Николаевич. – Мне же не все равно, какая она уйдет от меня. Она и так ужасная, но не думал, что это все, конец, точка. А этот ее приход – конец и точка. И предательство матери, и нежелание считаться с возможностями, и просто цинизм…»
Он не мог уйти от этих мыслей, а тут еще это треклятое воспоминание о лице Ленки тогда, в коридоре, когда он неожиданно открыл дверь. Значит, не вся вышла девочка, девчонка, значит, было в ней что-то хорошее, родное, из того времени, когда он водил ее за ручку и она требовала:
«…Познай, почему рыбы не летают, а птицы не плавают. Познай!», «…Познай, почему глаза – два, уха – два, а нос один и рот один».
«Познай! Познай!.»
«Будут ездить по магазинам на машине и презирать пешеходящих». Неужели так все просто и так утверждается их поколение? Но что значит – просто? Денег у него нет? Хочет денег… Тугриков… А были бы? Что он перестал бы тогда думать о Ленке? О том, как она вошла и сказала: «Есть условие…» Миллионом рублей не замуровать ему это видение. Миллиардом…
***Мысль обратиться к Федорову пришла Вике сразу. К кому же еще? Она ждала у перехода, испытывая неприятное чувство от того, что она стоит, а он приедет на своей машине. Раньше ей было приятно ждать его, а потом нырять внутрь и хлопать осторожненько дверцей, и снимать с чехла несуществующие пылинки…
Ленка – не дура. Ив общем, она права. Так и надо – уметь в крушении не растеряться. Она не растерялась, она ухватывает то, что может и на что имеет право. Зря Алексей городит вокруг этого черт знает что… Это действительно выход, материально тяжелый для них, но не смертельный. У нее есть на книжке две тысячи. Надо будет продать хрустальный штоф с двенадцатью рюмками. По нынешним ценам это еще столько же… Три тысячи она попросит – Федорова, вон он едет, своей излюбленной вихляющей манерой. Никто так не ездит, только он, и ни одного случая неприятностей с милицией. Вихляет аккуратненько и осторожненько.
Федоров распахнул дверцу, и она нырнула внутрь и сразу ощутила, что машина чужая. Пахло какими-то странными духами, не французскими, не арабскими, примитивными, но с каким-то таким оттенком, что она бы купила. «Не буду спрашивать какие», – решила Вика.
– Куда поедите, Манефа? – спросил Федоров. – Что у тебя стряслось?
– Никуда не поедем, – ответила Вика. – Если можешь, постоим и поговорим.
Он отъехал от перехода, встал за газетным киоском и повернулся к ней. Каждый раз, когда он к ней так поворачивался, она думала: какой он потрясающе некрасивый с этим носом шляпочкой и как этот его нос его никогда не портит. И сейчас она подумала об этом же. Некрасивый, а ничего его не портит. И непроизвольно вздохнула, что так думает до сих пор. Надо же иначе! Вот урод так урод, что за нос, что за рот, и откуда такое чудовище?
– Как твои дела? – спросила она.
– Дела? – переспросил он. – А какими им быть? Украшаю землю картоном… Ты меня прости, Сулико, но у меня со временем туго… Так что давай решающую мизансцену…
– Я так не могу, – сказала Вика. – Я хочу знать, что у тебя и как, чтоб обращаться к тебе с серьезным разговором…
– Ой, – засмеялся Федоров. – Ой! Ну считай, что ты сделала анестезию и я уже все восприму… Что случилось?
– У меня все в порядке, – ответила Вика. – Собираюсь замуж за Алексея… Ты его знаешь…
– Осторожненький и вежливый господинчик… Нижняя часть лица у него бабья…
– Ты же никогда не был сволочью, – сказала Вика, – зачем же ты так?
– Господи, Адель! – воскликнул Федоров. – Ты о чем? Я ж о внешнем образе… Я ничего против него не имею… Порядочный мужик… Рад за тебя!
– Мне для счастья нужны деньги, – засмеялась Вика.
Федоров полез в бумажник. Так все просто и так на него похоже. Надо – ради Бога!
– Сколько тебе надо для счастья? – спросил он.
– Три тысячи, – ответила Вика.
Он спрятал бумажник и почти серьезно – что для него редкость – посмотрел на Вику.
– Извини, – сказал он. – Такая сумма мне не по зубам.
– Ну, конечно! – возмутилась Вика. – Всю жизнь я брала у тебя по мелочи… А тут… Где уж сообразить?..
Она вдруг почувствовала, что готова, способна, хочет, жаждет наговорить ему кучу гадостей, начиная с того, чем это у него в машине пахнет? Пачулями какими-то… И кончая тем, что сам-то он может себе позволить и два кооператива, и машину… Вовремя сообразила, что в одном из этих кооперативов сама живет и знает ведь, как ему достаются деньги за работу, которую он называет «украшаю землю картоном». Она поперхнулась, а Федоров – нос шляпочкой – сделал вид, что ничего такого, что она могла ему сказать, и не ожидал. Просто нужны бабе деньги, она и психует.
– Не могу, – сказал он. – Моя скоро рожает. И у нее не все в порядке. Уже три месяца держу ее в больнице, и мне это стоит… И я готов все это умножить в десять раз, лишь бы у нее все окончилось благополучно.
Вика больше ничего не слышала. Если был способ перебросить ее из одной температуры в другую, то это можно было сделать одной фразой: «Моя рожает». Его рожает…
Шевелились федоровские губы, складываясь в странные слова «гемоглобин», «токсикоз», «эклампсия», импортные слова, дорогие, но ему никакой цены за них не жалко, только б чтоб их не было.
