Арман Лану - Пчелиный пастырь
Скорбь, поражение, какие-то тайные силы, вместе со словами народной песни бродившие среди взбудораженных людских масс, обострили его чувства, и он понял: усталый немецкий солдат снова становится вечным рядовым, обреченным в жертву демону тоски. Немецкий солдат знал, что живет под занесенной над ним гранатой, что ему грозит бесславная смерть от руки диверсанта, нож в спину, а то и просто предательство женщины и тыла. «Скажи, Лили Марлен, Лили Марлен…»
Два года назад служба Геббельса, конечно, запретила бы эту деморализующую песенку. Но это им уже не удается. Песенка была предохранительным клапаном для выпуска хандры «фрица», которого перебрасывали из Финляндии на Сомму, из Греции на Украиину, из Италии в Эль-Аламейн. В то же время эту самую Песню пела для американцев другая Марлен[21]. Но для них она была неопасна. Им никогда не говорили, что они — сверхчеловеки.
Дальнейшее Эме помнил плохо. Машина отвезла их на площадь Пигаль. Они попали в какой-то ресторанчик, завешанный одеялами. На каждом столике стояли свечи. Вся музыка была в стиле Джанго. Сущее безумие: до чего же немцы любили цыган, которых сами же истребляли! Между танцами какой-то костлявый тип замогильным голосом пел что-то странно-тягучее. Танцевали свинг. Эме тоже танцевал.
Альбер был доволен своим сотрапезником. Альбер был славный малый. Просто он был лишен патриотического чувства — вот и все. Нравственная слепота, покоящаяся на удобном философском алиби. Их разглядывали две девицы: одна — уроженка Лотарингии, которая, вероятно, думала не головой, а своими буферами, и худощавая брюнетка — с ней-то и пошел танцевать свинг Эме — чешка Милена… Как подруга Кафки… Судеты, Прага, Мюнхен…
Потом Эме Лонги спал с Миленой. Получилось это у него плохо. Это было впервые после того, как он вернулся из плена.
— Так было у моего жениха, когда он вышел из лагеря, — шептала она, — еще до того, как я сбежала.
Она рассказала историю своей короткой жизни. В Париж ее привез немецкий полковник. Она его ненавидела, но с ней он был очень мил.
— Теперь он в России, а может, раньше был там… Ну, а я вот так и устроилась… А что бы я стала делать с моим маленьким чехом?
Лгала ли она? Была ли она «костью жирафа» — выражение Альбера, смысл которого Эме пришлось попросить его объяснить, — то есть осведомительницей гестапо? Какая разница! Эме Лонги скрывать было нечего. Она без конца говорила о Градчанах, о Карловом мосте, о еврейском кладбище, которое так любил Аполлинер. Нет. Она не была еврейкой. В конце концов, может быть, и нет. Утром она разбудила Эме, прильнув к нему. На этот раз у него все получилось хорошо.
— Ведь не могу же я отпустить союзника ни с чем!
Шутка была душераздирающей. Улыбка Эме развеяла горечь.
Он улыбнулся морю — их сообщнику. Море ведь тоже ведет подкопы. У катера, должно быть, выросли пенные усы. Беарский мыс был теперь уже не справа по борту, а в задней четверти. Катер держит курс зюйд-зюйд-вест. Воспоминания принесли Эме облегчение. Разрушенный дом, вялые светские развлечения в Европейском клубе, заботливость Альбера, песня тоски, нервное эротическое возбуждение Милены — все это вызывает отвращение к немецкой действительности, к действительности барабана и строевого шага. Он чуть было не стал «зомби» — живым трупом! Он погиб 10 июня 1940 года, в день, когда его ранили под Ретелем! С тех пор три года небытия, где ничто не имело значения, потому что он был мертв, как и его товарищи, павшие на поле брани в своих мундирах цвета хаки. Именно от этого он и бежал, когда встретил товарища по партии социалистов в Управлении по делам военнопленных, Мишеля, — тот заговорил с ним о сети Симона. Эме согласился, словно все так и было предначертано.
Какой-то человек выходит из кабины и садится подле него. Они — только тени, сидящие рядом.
— Сигарету?
Эме роется в карманах. Ах нет! Это его угощают! Эме держит в пальцах знакомый маленький твердый цилиндрик и вдыхает запах табака с опием. Либо «Кемел», либо «Честерфильд». Это, должно быть, тот самый тип, которого он прозвал Англичанином. Один раз кто-то сказал: «Стюарт». Все англичане — либо Смиты, либо Стюарты. От легкого изменения курса меняется слабое освещение. Море бьет им в борт. Англичанин валится на него и стукается головой о борт. Он разражается бранью на непонятном языке.
По смутным воспоминаниям тех времен, когда он ходил здесь под парусом, Эме соображает, что они должны плыть над Черным потоком. Рыбаки верят в него. Вблизи Беара и Улестрея есть таинственное течение Рег — Черный поток. Море там неглубокое. Доказательством служит то, что сети падают на дно камнем. Когда же удается их вытащить, то весят они целые тонны, а улов — всего-навсего несколько жалких черных рыбешек, которые попискивают, как дети. Их надо тотчас побросать в воду, не то сети погибли и лодка вместе с ними. Святой Венсан, моли бога о нас!
За отрогами Альбера еще виднеется отсвет. Это Массана, вон там вдали, за ней, — форт св. Эльма, Мадлош — прямо по траверзу, а дальше, в передней четверти, — пик Коль д’Эль Турн. Баньюльс, должно быть, уже близко.
Ом подсел к Эме и Англичанину.
— Черт побери, до чего жрать хочется!
Он вытаскивает сэндвичи из «Маленького Орана». Эме отказывается. Морской болезнью он не страдает. Просто с тех пор, как он вернулся из лагеря, желудок его с трудом привыкает к еде. С берега не доносится ни звука. Редкие огни мигают, поворачиваются в их сторону, ослепляют их и исчезают — это, конечно, военные грузовые машины на дороге с бесконечными поворотами. Море станет суровым, когда они будут огибать Креузский мыс.
Ом роняет сэндвич.
— Видаль, ты слышишь?
Шум мотора. Чужого мотора.
— Выключай!
Инженер выключает мотор. Катер замедляет ход и начинает качаться. Шум другого мотора слышится все громче. Воображение наделяет его мощностью миноносца.
— Готовят дело, — говорит Ом.
Метрах в сорока от них вырисовывается судно.
— Сколько метров до берега? — говорит беглец, вышедший из кабины.
— Полторы мили. Ближе всего мыс Редери.
Беглец снимает башмаки и куртку, спокойно надевает спасательный жилет. Вражеский катер уже в тридцати метрах. Прожектора ищут их в воде.
— Пока, ребята, и спасибо за компанию! — говорит беглец, соскальзывая в воду.
На немецком катере тени суетятся вокруг чего-то напоминающего большую кастрюлю.
— Мотор! — кричит Ом через несколько секунд.
Катер подпрыгивает на волне. Отчетливо слышно, как удивленные немцы отдают приказы. Грохочут выстрелы. Эме вытаскивает из кармана пистолет. Немцы приближаются. Приказы отдаются в рупор:
— Оружие в воду! Быстрее! Стоп!
Видаль выключает мотор.
Прожектора омывают палубу. Два катера уже борт к борту. С автоматами в руках моряки и серо-зеленые жандармы прыгают на палубу. Шестерых беглецов загоняют в кабину и обыскивают. Англичанин жует жевательную резинку. Водопроводчик мрачен, Ом багров. Человек с рыбьими глазами, Видаль и Эме молчат. Шестеро. Теперь их только шестеро. Видаль снова у штурвала; в спину ему нацелен револьвер. Кажется, что луч Беарского маяка вновь движется, и вот он уже опять в левой передней четверти.
III
Эме Лонги вытащили из Черного потока ругань, крики, приказы — обычная немецкая суматоха. Офлаг. Нет. Произошло нечто иное, непоправимое. Он снова пленный, но теперь его офицерский чин и Женевская конвенция ему отнюдь не защита. Мотор отчаянно чихает, потом глохнет. Таможенный катер идет по инерции. Немецкий катер следует за ним. Два жандарма в серо-зеленых мундирах держат пленных на прицеле. С одного катера на другой перелетают рубленые фразы. Лонги таращит глаза. Немецкие моряки маневрируют при свете карманных фонариков. Короткие и долгие вспышки огней Беарского маяка показывают, что он сзади от них, в левой четверти. Своими фонариками фрицы выхватывают из темноты плоские постройки на застывших горных террасах, заросли тростника и деревья с нереальными листьями, согнувшиеся так, словно ветер беспрерывно гонит их к заливу.
— «Тамаринды», — шепчет Ом.
«Тамаринды» — маленькая курортная гостиница при выезде из Пор-Вандра по дороге на Беарский мыс. Несколько лет назад художник и писатель Эжен Даби, которым восхищается Эме Лонги, жил здесь перед тем, как найти свою смерть в Одессе[22]. Полубог Даби, он был чуть старше Лонги — так же, как Поль Низан и Андре Мальро… Это в самом деле «Тамаринды». Деревья в страусовых перьях трепещут. Захваченный катер, двигающийся как сомнамбула, быстро подходит к понтону. Снасти свистят; их еще не крепили за кнехт. Немцы прыгают на берег. Их катер, более тяжелый, дает задний ход.
— Да уж, пофартило нам! — говорит Ом.
Немцев десять человек, включая команду. Двое из них уже дубасят в дверь «Тамариндов». Грубый голос откликается:
