Кейт Уотерхаус - Билли-враль
Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:
— А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.
— И у меня не то что штиблетов — деревянный-то башмак и то был один.
— И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.
— Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.
— А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, — закончил наш двойной монолог Артур.
— Здóрово, — своим нормальным голосом сказал я. — Это мне пригодится для выступления в пабе.
— Вот паразит! — воскликнул Артур.
— Паразит, паразит, он весь паб поразит, — машинально пробормотал Штамп.
Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера — медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, — не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко-накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.
Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».
— Видел сегодня утром твою кралю, — сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери-представление.
— Какую кралю?
— Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.
Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы — с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, — и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.
— Да скажи ты толком, какую кралю? — нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.
— Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.
— Это что — Лиз, что ли? — спросил я как можно равнодушней.
— Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.
Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» — будто приехала верхом на лошади, — и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине. Убирайся из города, Логан, последний раз тебя предупреждаю, сказал мне Тони-ковбой, держа руку на кобуре своего кольта…
Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», — и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, — и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.
— Где ты ее видел? — спросил я Штампа.
— Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? — спросил он с гнусной подначкой.
— Я думал, она уехала в Канаду, — спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.
— Ну а тогда вернулась-то она зачем? — спросил Штамп.
Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.
— С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, — наставительно сказал он Штампу.
Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.
— Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, — облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.
— Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?» — спросил Артур.
— А кстати, может, справочник-то надо называть не «Кто есть кто», а «Кто — каков»? — сказал я, сразу же вспомнив, что я уже это говорил пару дней назад. И мне пришло в голову, что даже наши обыденные разговоры, которыми мы оживляли обыденную рутину, тоже превратились в обыденную рутину. Я понял, что запутался, и прямо спросил Штампа:
— Ты с ней разговаривал?
— С кем?
— С Никотиночкой, — сказал я, и мне стало до омерзения стыдно, потому что я назвал Лиззи кличкой, которую дал ей Штамп.
— Да нет, просто сказал «Привет», и все, — ответил Штамп. — Она была с каким-то парнем, — равнодушно добавил он, будто это не имело никакого значения. Но для меня-то только это и имело значение — только это из всех утренних событий, — потому что мне надо было снова ощутить знакомую тоску.
— С каким парнем?
— Да я-то откуда знаю? Я же не брал у него автограф. А ты что — ревнуешь, а? А? — Он произнес слово «ревнуешь», как будто только что выудил его из навозной жижи.
Снова звякнул дверной звонок.
— Клиент, — негромко сказал Артур и встал. Какая-то низкорослая женщина, явно надевшая на себя всю свою самую лучшую одежду, заглянула в комнату из-за полуотворенной двери.
— Скажите, это здесь организуют похороны? — спросила она.
Артур подошел к барьеру, разделяющему приемную конторы на две половины, и сказал, что здесь.
— А то я сперва попала совсем не туда: зашла в соседнюю дверь, — пожаловалась женщина. Она тяжело оперлась на барьер и назвала свою фамилию.
Я встал со стула, чувствуя себя жестким, как доска, и, когда календари отслоились от рубашки, к моему животу прихлынул прохладный комнатный воздух. «Сейчас приду», — шепнул я Штампу и спустился в подвал. Послонявшись среди картонных коробок с ручками для гробов и саванами да тюков атласа, я не нашел ничего, что могло бы мне пригодиться, и свернул в сортир.
Внутри к двери сортира было прикреплено небольшое зеркальце, чтобы Крабрак мог рассматривать свои прыщи. По привычке я высунул язык и, широко открыв рот, глянул в зеркальце. Над языком в глубине горла у меня появились какие-то белесые припухлости, которых раньше явно не было. Я высунул язык еще дальше, потом попытался вытянуть его пальцами, а потом, разевая рот во всю ширь, стал внимательно изучать эти зловещие припухлости, чтобы решить, не начинается ли у меня, как у Штампа в прошлом году, воспаление десен. Штампу-то было поделом, а мне, интересно, за что? Думы про Лиз отодвинулись на задний план; я пригнулся поближе к зеркальцу, и тут календари, упершись мне в грудь, снова завладели моим вниманием. Еще раз проверив задвижку на двери, я вытащил календари из-под джемпера — края у них загнулись, а бурые конверты казались грязными и мятыми. Верхний был адресован матери-настоятельнице женского монастыря. Я вынул календарь из конверта, сложил конверт вчетверо, так что он стал в десять раз толще, чем был, и засунул его в боковой карман пиджака, где лежали любовные пилюли. Вынутый из конверта календарь я держал в руке, а остальные три гадостно шуршали у меня под мышкой, хотя я вроде бы стоял не шевелясь.
В календаре, между двумя обложками из тонкого картона, было двенадцать листов — по одному на каждый месяц. Отрывая листки месяцев, я машинально читал напечатанные на них изречения. Некоторые я помнил наизусть. ТОЛЬКО РОЗДАННОЕ НА ЗЕМЛЕ БОГАТСТВО ОБОГАТИТ ТЕБЯ В НЕБЕСАХ — январь. ВСЕ СВОИ СЛОВА ОБДУМЫВАЙ, ДА НЕ ВСЕ СВОИ МЫСЛИ ВЫСКАЗЫВАЙ — февраль. ШЕСТЬДЕСЯТ МУСКУЛОВ РАБОТАЮТ, ЧТОБ НАХМУРИТЬСЯ, И ТОЛЬКО ТРИНАДЦАТЬ, ЧТОБ УЛЫБНУТЬСЯ. ТАК ЗАЧЕМ ТРАТИТЬ ЛИШНИЕ СИЛЫ? — апрель. Оторванные месяцы я комкал и бросал в унитаз. Дойдя до октября — ХОРОШЕЕ СЕРДЦЕ НЕ ЖЕЛАЕТ НИКОМУ ЗЛА, А ПРЕКРАСНОЕ СЕРДЦЕ ЖЕЛАЕТ ВСЕМ ДОБРА, — я решил, что на первый раз достаточно, и потянул за веревку, которая была у нас привязана к сливному бачку вместо цепочки. Пока хлынувшая в унитаз вода с гулким шумом смывала измятые листки, я судорожно пытался их пересчитать — десять штук, от января до октября включительно, а то вдруг один упал на пол и Крабрак, заметив его, начнет расследование? Вода схлынула, и я с ужасом обнаружил, что по крайней мере половину листков не унесло. Прикусив нижнюю губу, я принялся регистрировать в себе признаки паники — бешено колотящееся сердце, потные ладони, трясущиеся коленки, — так опытный механик регистрирует перед началом ремонта неисправности автомобиля. Потом опять потянул за веревку, но услышал только дребезжащий стук поплавка в пустом бачке и увидел едва заметную струйку воды. Я сел на край вымытого до блеска деревянного круга на унитазе, скрючился и стал ждать, бездумно рассматривая остатки календаря матери-настоятельницы: ТОТ, КТО ДАРИТ ЛЮДЯМ СВЕТ РАДОСТИ, НИКОГДА НЕ БУДЕТ ВВЕРЖЕН ВО МРАК — ноябрь.
