Дмитрий Бавильский - Едоки картофеля
(полуразворот в сторону мэра), содержатся в самом лучшем состоянии.
После, когда все от нетерпения изойдут запахами и ленточка будет перерезана, чертиком из бутылки выскочит безумная поэтесса с немытыми, зачесанными назад волосами (да у вас, голубушка, перхоть!) и начнет читать стихи про подсолнухи, написанные накануне. Поэтессе с редким именем вежливо похлопают, а потом водоворот устремится в просторные и светлые залы. Но не к картинам, а к столам с дешевым местным шампанским.
Особенно будут усердствовать представители творческих союзов и
"коллеги по перу". Поднимется чудовищный галдеж, точно все эмоции, сдерживаемые на протяжении многотрудной церемонии выплеснутся в шум воробьиной свадьбы.
Возле картин с задумчивым видом ходят школьники. Но не потому, что
Ван Гог: телевизионщикам нужна картинка для репортажа в вечерний выпуск новостей. Поэтому можно будет быстренько позвонить по мобильному, сказать дома, чтобы смотрели.
Пока шли песни и пляски, Лидия Альбертовна продиралась сквозь угрюмо молчащую, точно на похоронах, толпу и даже увидела в стороне Мурада
Маратовича, делегированного от консерватории. Муж разговаривал с композитором Кривоносом, единственно достойным членом "еврейской мафии" из местного отделения творческого союза. Так что когда она вошла в зал, он гудел и раскачивался, как прибрежная таверна.
А еще ухо, ухо прихватило… Пришлось бежать в подсобные помещения и там греть его горячей чашкой с чаем. Той самой щербатой чашкой, после которой медное послевкусие и сонные, пластилиновые мысли.
БЕСПОРЯДОК
Когда Лидия Альбертовна вернулась, народу поубавилось, но не так чтобы слишком. Просто начальство и иностранцы (а также москвичи и особо наглые представители местной творческой интеллигенции) прошествовали гуськом в директорский кабинет. На особенный фуршетец.
Основная голытьба осталась в зале и выглядела крайне непрезентабельно. Попросту говоря, похабно. Понятно, что одним дармовым шампанским дело не обошлось. Хотя, видимо, это от него по залу разлился пронзительный, как ультразвук, кислый запах.
Торжество переродилось в прямую противоположность, в пародию на официоз и общение. Новенькие, только поставленные ради картин модного иностранца, видеокамеры отстранено фиксировали хаос, в избыточном количестве производимый немытыми и нечесаными телами.
Дело даже не в буквальной физической нечистоте кучковавшихся вокруг замусоленных столов людей. Грязь и мусор возникали при первой удобной возможности и внешней благообразности. А из колонок, спрятанных в углах, утверждал правоту поздний, трагический, до головокружения прозрачный Бетховен.
Каждый из присутствующих ощущал себя небольшим Ван Гогом, не менее.
Особенную активность проявляла нечесаная поэтесса, державшая непонятно откуда взявшуюся куклу. Выпивала и закусывала она с праведным чувством исполненного долга. Никто не смел и даже не думал спорить: в глазах умственных пролетариев сегодня она была звездой, нынче выдался-выпал ей звездный час. Даже два самовлюбленных педераста из СМИ сегодня уважали и любили ее, как родную.
Самым удивительным казалось непонятно откуда взявшееся количество мусора, который сузил выставочное помещение, сжал его до размеров захудалого трактира. Пространство отказывалось бороться с чумой, сдалось на милость победителей и теперь занималось обслуживанием распоясавшихся гостей. Они вели себя по-свойски, как у нас тут, собственно говоря, и принято. Ласковое, душное, удушающее варварство. Пластиковые стаканчики и бутылочная фольга, мятые газеты, листовки и брошюры, деревянные стружки (!), песок и объедки, не поддающиеся идентификации. Причем последних оказалось просто промышленное количество. Будто не вернисаж сегодня, но родительский день и широкие массы вышли синичек покормить.
Уборку начали еще до того, как удалось разогнать последних алкашей.
Лидия Альбертовна, чувствуя ответственность за подведомственную территорию, в наведении чистоты принимала особенно горячее участие.
Трудилась не разгибаясь, до темноты в глазах, будто бы наступившая за стенами галереи зимняя ночь начала клубиться и дышать у нее перед глазами.
Если бы знала, что через прицелы видеокамер за ней наблюдают, она, возможно, действовала изящнее и расчетливее в движениях. Но здесь, на передовой, думать о красоте было некогда. Увлеклась, даже про ухо простуженное забыла. Зато вспомнила стародавние традиции субботников, поймала, значит, здоровую бациллу комсомольского задора, "есть блуд труда, и он у нас в крови…"
На картины она в тот день и не взглянула. Не до них.
Да и никуда они от нее теперь не сбегут, картины-то эти.
ПОДАРОК
Вымытые полы еще долго высыхали, пахли известкой.
Домой собирались скопом, гуртом. Шумно переговаривались в опустевшем гардеробе (иностранцев Нонна Михайловна раздела в собственной приемной), поздравляли друг друга с приближающимся Рождеством.
Ну и пусть, подумала она, последней покидая свой пост и оставляя после себя только дежурное освещение.
Так увлеклась собственными мыслями, что и не заметила, как из директорской прихожей выскользнула фигурка человека с явно тяжелым свертком под мышкой и медленно-медленно начала красться вслед за ней к выходу.
Лидия Альбертовна шла и вздыхала над превратностями судьбы, которую в общем-то не в чем винить, все сложилось неплохо, могло и хуже. Она не одна, есть родные-близкие, здоровье и работа. Не ахти какая, но другие и того не имеют – в переходный-то период. Много, конечно, бедных и обездоленных, попрошайки в метро надрывают ей сердце, но ничего не попишешь: кому апельсины, а кому ящики из-под апельсинов.
Жизнь несправедлива, это она еще в глубоком детстве поняла.
Застегнулась на все пуговицы, готовая принять первый удар уличного морозца, замешкалась, замедлилась в предбаннике… и вдруг чья-то рука цепко схватила Лидию Альбертовну за плечо и властно потянула назад.
От неожиданности бедной смотрительнице показалось, что начал рушиться потолок и разверзлась бездна. Но она быстро взяла себя в руки и еще более быстро обернулась. Позади себя она увидела не охранника, и не Мануару Мужаверовну из отдела восточных редкостей, и не Ирину Израилевну. И не Нонну Михайловну, которая никогда бы не позволила самоуправства в отношении подчиненных, и даже не мужа собственного Мурада Маратовича, который благоразумно ушел после торжественной части выпивать с композитором Кривоносом в закусочную
"Вертеп" поблизости. И даже не лохматую поэтессу, от которой в порыве творческого вдохновения ожидать можно все, что угодно.
Сейчас перед ней стоял согбенный под тяжестью ноши мальчик, Данила, приятель сына. Его-то она сразу узнала. И не успела удивиться неуместному появлению отрока в закрытом учреждении, потому что он протянул ей свою ношу и кротко сказал:
– Это вам.
ПОДАРОК (продолжение)
Территориально они уже практически принадлежали улице, которая дышала на них вечерними шумами и бензинными выхлопами. Поэтому Лидия
Альбертовна посчитала единственно правильным выпрыгнуть из дверей галереи наружу. Ближе к людям. Краем глаза она отметила, что лампочка сигнализации уже работает и при этом не мигает. Значит, все спокойно. Даже если он и спер какой-нибудь ценный экспонат, она сможет спасти его от суда и тюрьмы, уговорив вернуть на место. А завтра незаметно подложит где-нибудь, будто так и нужно.
Ну надо же, поворот судьбы: она, музейный сотрудник со стажем, оказалась в ситуации заговора с малолетним преступником, похитившим сокровища. Разве могла она подумать об этаком хотя бы пять минут назад! Да ни в жизнь!
Все это пронеслось в голове Лидии Альбертовны за секунду, далее последовал такой же молниеносный вывод: мальчика в обиду не дам, буду спасать.
– Что это? – грозно спросила она. Может быть, даже более строго, чем нужно.
– Скульптура Ван Гога, – столь же грозно (с вызовом) ответил мальчик. Гордый и независимый. Понимал, значит, стервец, что делал.
– Ну, зачем вы все время врете? – выдохнула она. И между ними образовались подобия личных отношений. – Ван Гог не делал скульптур.
Он только картины писал.
– Откуда вы все знаете? – удивился Данила.
– Книжки надо читать, молодой человек, – тоном учительницы английского языка провозгласила Лидия Альбертовна.
– Ну, в общем, это с Ван Гогом я пошутил. Это… коньки…
– Что? – не поняла она.
– Коньки, – повторил он. И было в нем нечто совершенно нездешнее (не знаю, как объяснить).
– Какие коньки? – еще раз переспросила она, обратив внимание, что мальчик трясется. То ли от холода, то ли от перевозбуждения.
– Для фигурного катания, конечно. А какие могут быть варианты?
Они медленно удалялись от картинной галереи в сторону оперного театра. А там и до метро недалеко, десять минут, и вы – дома.
