Валентина Соловьева - Ничего страшного
Но… Но я старалась предупредить и исполнить каждое его желание.
И я ни разу не осталась с ним после того, как все было кончено. Сделаю свое дело и ухожу. Молча. Он и не просил меня остаться. Он вообще ничего никогда не говорил мне в такие моменты. И не целовал меня. Никогда. И… в общем… даже не прикасался ко мне без особой на то необходимости.
Я понимала, в чем дело. Он из последних сил пытался сохранить верность Люське. И не хотел осквернять свои губы и руки, когда-то страстно (или робко?) ласкавшие ее, прикосновениями к моему телу.
Или, может быть, пока но не дотрагивается до меня и делает все с закрытыми глазами, у него сохраняется иллюзия, что я — это она?.. Впрочем, нет. Никаких иллюзий. С ней он вряд ли позволял себе все то, что проделывает со мной. Он любил ее так трепетно, так благоговейно…
Но это не имеет значения. Глупо было бы ожидать, что ко мне он станет относиться так же, как относился к ней когда-то.
Я — это я, а она — это она. Ее нет, а я здесь рядом.
И я все-таки добилась того, чего хотела. Я стала его женой. (Женой ли?.. Резиновая надувная кукла. Игрушка для одинокого мужчины. Механизм для удовлетворения половых потребностей…).
Но я же так хотела этого! Я так мечтала быть с ним! Целый год я думала только об этом…
И только теперь я начинала понимать, что хотела совсем не ЭТОГО. Чего-то совсем-совсем другого…
Я — просто сон для него. Сон. Поэтому он так раскован и смел — ведь во сне все можно. А после пробуждения от меня не останется ничего, даже воспоминаний…
Ох, как я обрадовалась, когда забеременела!
“Теперь ты убедишься. Гришенька, что все было наяву! — с торжеством думала я. — Ведь от сновидений не рождаются дети…”
Я знала, что будет мальчик — черноглазый, темноволосый, как Гриша. И я заранее восторженно любила его. Я решила назвать его Алешка. Олешка, олененок лобастенький. Длинная рубашонка, кудряшки до плеч, ясная улыбка. Алешенька! Ангел мой…
Я изнывала от любви к нему, нерожденному. Ощупывала руками свой плоский живот, гладила его, ласкала, пытаясь сквозь кожу, сквозь упругие мышцы дотянуться до крохотной крупиночки, невидимо живущей где-то там, в глубине меня. Мальчик мой… Или девочка? Нет-нет, конечно, мальчик — такой же, как Гриша. Он родится весной, в солнечный день, будет цвести сирень и петь птицы, и Гриша с Милочкой придут встречать меня из роддома. Мы пойдем вчетвером — пешком по сияющей улице. Гриша понесет на руках Алешку, а Милочка доверчиво уткнет мне в руку свою теплую ладошку…
Хорошо, что я Милочкину коляску никому не отдала! И пеленки. Все теперь пригодится!
Я не сразу сказала Грише. Ну, не то чтобы не решалась… Просто никак не могла выбрать подходящий момент. Вдруг ни с того, ни с сего взять и сказать: “Знаешь, Гриша, а я беременная…”
Что? Откуда?..
А может, и вообще ему ничего не говорить? Сам увидит со временем… Вот удивится, наверное!
А еще я представляла, как буду идти, гордо выпятив пузо, и вдруг, откуда ни возьмись, — Любка, и как она вытаращит на меня глаза. (“Он — не для тебя…” — говорила она)… Или Костя попадется мне навстречу (вдруг?..) со своей женой-малолеткой. Увидит меня, смутится. Так ему и надо! А чего он сказал: “Бедная Светка”? Дурак! Никакая я не бедная. Я очень счастливая. У меня есть Гриша и Милочка. А скоро будет Алешка!
Все-таки я решила сказать Грише. Пусть знает! (Может быть, он станет относиться ко мне иначе?..) Вечером, когда он пришел с работы, я, загадочно поглядывая на него, накрыла на стол, а потом села рядом, подперев щеки ладонями, несколько секунд с улыбкой вглядывалась в его лицо и наконец произнесла:
— Гриша… ты знаешь… а у меня будет ребенок.
Он поперхнулся, и я от души расхохоталась, увидев его ошеломленную физиономию. (Так и знала, что для него это будет полной неожиданностью! Какое он еще дитя!..)
— Что? — с недоумением спросил он.
— Ребенок! — весело сказала я. — Мальчик…
— Какой еще мальчик?
— Сын! Твой сын, Гриша…
Он отложил вилку и посмотрел на меня с непонятным выражением.
— Вот как? — не сразу сказал он. — И ты… собираешься рожать его?
— Да, вдруг испугавшись чего-то ответила я, — конечно…
Он встал, подошел к окну, закурил. Молча. Я напряженно глядела ему в спину.
— Так, — наконец сказал он. — Ну, что ж… Это твое право. Я не могу запретить тебе. Но… Видишь ли, я так благодарен тебе за то, что ты делаешь для Милочки. Ты любишь ее как родную дочь, я это знаю! А когда у тебя появится свой ребенок…
— Это твой ребенок, Гриша, — мягко поправила я.
— Когда у тебя появится свой ребенок, — повторил он, как бы не слыша, — я не уверен, что твое отношение к Милочке останется прежним.
— Она была и останется моей дочерью, — ровным голосом сказала я. — Ничего не изменится.
Он усмехнулся.
— Тебе только так кажется. Своего ребенка ты все равно будешь любить больше. Это закон природы. И вряд ли ты сумеешь скрыть это от Милочки. Она сразу заметит разницу. Я не хочу, чтобы моя дочь страдала, — жестко заметил он.
“А ты уверен, что Милочка — твоя дочь?” — эти ядовитые слова просто закипели у меня на языке. Я крепко сжала губы.
Доказать это не составит труда. Элементарный подсчет. Он приехал в конце апреля, а Милочка родилась в середине декабря. Ах, ты думаешь, что она родилась недоношенной? Недоношенный ребенок, который весит почти четыре килограмма? Это что-то новенькое…
Ты прав, Гриша. Своего ребенка я буду любить больше! Да и ты тоже. Ведь это будет действительно ТВОЙ ребенок. Я рожу тебе умного, красивого, здорового мальчика. И ты не сможешь не полюбить его!
Ты полюбишь его безумно, как только увидишь это ангельское нежное лицо, так похожее на твое. И ты сразу заметишь разницу между ним и косоглазенькой, утконосой, кривоногой Милочкой, не имеющей ничего общего ни с тобой, ни с Люсей. К тому же она тупа, как пробка, — неужели ты не видишь? Ребенку четвертый год пошел, а она изъясняется одними междометиями! И больная насквозь. Я же замучилась с ней по врачам таскаться!
Нет, Гриша, нет, я не буду тебе ничего говорить! Ты сам все увидишь. Только позволь мне родить тебе сына! Я так хочу этого!
— Гриша, — устало сказала я. — Зачем ты это от меня требуешь? Это невозможно…
— Срок какой? — деловито спросил он.
— Почти два месяца.
— Еще не поздно… — Он встал, подводя черту разговору.
Я пошла укладывать Милочку. Она тихонько сидела на ковре, в нашей с ней комнате, и строила домик из кубиков. Медлительная, неуклюжая. Кубик на кубик поставит, и тут же все рушится. Но упорная. Может часами сидеть и заниматься этим безнадежным делом. Увидела меня, заулыбалась, встала на четвереньки, задрав попку к потолку, на ножки поднялась, покачалась и побежала вразвалочку.
— Мама! Киську! Атять!
Это означает: “Книжку читать”. Я перед сном ей всегда читаю. Тащит книжку “Волк и семеро козлят”. Каждый вечер — одну и ту же. Как доходим до того места, где волк козлят поедает, — носик задергается. подбородок затрясется, слезы в три ручья. Книжку вырвет у меня, захлопнет.
— Не касю! — кричит.
Это значит — не хочет, чтобы волк козлят ел. Этого мы волку, конечно же, не позволим делать ни в коем случае. Еще чего не хватало — козлят есть! Придет Милочка и прогонит злого волка.
— А ты волка не боишься? — спрашиваю.
— Ы-ы-ы! — грозно кричит она, а сама ко мне прижимается.
Как можно не бояться волка? Бойся — не бойся, а козлят спасать надо…
— А теперь баиньки, — говорю я.
Она гладит меня мягкой ладошкой по лицу, хитро улыбается.
— Мама бай — дя?
— Нет, Милочка бай… А мам пойдет посуду мыть. Спи, моя хорошая, спи, моя родная.
Устраивается на подушке, жмурится блаженно, сложив ладошки лодочкой. Опять экзема выступила на щеках. прямо уже не знаю, чем ее кормить…
Больно. Стыдно за те злые мысли, которые только что омерзительным змеиным клубком копошились у меня в голове. Нет. Никакая она не дебильная. Ну, не вундеркинд, конечно, но вполне нормальный ребенок, что бы там ни говорили специалисты. Я много с ней занимаюсь. И буду заниматься еще больше. Я все для нее сделаю! Никому не позволю ее обидеть!
Но так ужасно сознавать, что никто в мире не способен причинить ей зла больше, чем я сама. Как это чуть не случилось сегодня.
Какое счастье, что я все-таки сдержалась, не произнесла этих страшных, непоправимых слов!
Но смогу ли я сдерживаться ВСЕГДА? Особенно, если у меня родится Алешка… Вдруг он так и останется для Гриши чужим — не “его”, а “моим” ребенком. В отличие от Милочки… И придется каждый раз держать себя за язык. Придется. Придется…
Я смотрю на засыпающую Милочку сквозь слезы. Она так некрасива. Не могу понять, на кого из троих она похожа? Маленькие глазки, сплющенный нос… На Шуру?.. Коротенькие кривые ножки, оттопыренные уши… На Мишу?.. Низкий лоб, скошенный подбородок… Юра?..
