Владимир Маканин - Повесть о Старом Поселке
Отец Ключарева был десятником на стройке. Затем прорабом. Затем на должности инженера, но, чтобы расти в профессиональном смысле, нужно было учить новое. Делать это он мог только ночами. И вот на столе прикнопленный ватман, рейсшина, рейсфедеры всех мастей — дети засыпают, а отец чертит. Всё, разумеется, в одной и той же комнате барака. И курит отец здесь же... Надо полагать, отец был способный человек, но пошли беды. Время было послевоенное, голодное. Сначала попал в больницу брат Ключарева — Юрочка. И гас там, в больнице. Затем что-то случилось с матерью. С ее психикой. Тоже — в больницу. А отец все чертил ночами.
Однажды ночью маленький Ключарев проснулся — пришла тетка Маруся (тетка со стороны матери). И о чем-то говорила с отцом. Свет был крохотный, от лампы, обернутой в асбестовую бумагу. Ключарев с сестренкой Анечкой спали в одной кровати, головами в разные стороны, — и вот сестренка спала, а он прислушивался.
— С утра похороним... Я уж ходила. И место нашла, — говорила шепотом тетка Маруся.
Речь шла о Юрочке, Ключарев еще не знал, что брат умер.
— А ей уж и не знаю, как сказать, — шептала тетка, «ей» — значило матери, мать была в больнице.
— Скажи. Но только поосторожней, — проговорил отец.
— Ой, боязно!
Затем Ключарев видел, как отец вертел в руках бумагу, — это был вызов из области, чтобы продолжать учение. Он вертел бумагу в руках, а тетка Маруся косилась на нее и шептала:
— Брось. Брось... Порви ее. — Фанатичное и жуткое было в ее шепоте: — Порви. Прямо сейчас и порви... Увидишь, она выздоровеет. Сразу выздоровеет.
Тетка схватила руку отца и прижала к губам — лампа в асбестовой обертке еле-еле светила — на стене их громадные тени, и вот, прижимая его руки к губам, вся как-то припав к отцу, тетка Маруся шептала:
— Рано... Нашему роду еще рано к пирогам лезть. — Было слышно ее дыхание из-под пальцев отцовской руки. — Рано, ты понял?.. За нас свое дети возьмут. Понял ли — не лезь, оставь это детям.
Отец, видимо, порвал бумагу, потому что разговор их стал спокойнее. Они поговорили о том, нужен ли после смерти Юрочки еще ребенок или хватит этих двоих, то есть Ключарева и его сестренки. Тетка Маруся шептала, что теперь, когда бумага порвана и, стало быть, с дальнейшим учением кончено, не пройдет и пяти дней, как мать Ключарева поправится и выйдет из больницы. Мать вышла из больницы через неделю. К этому времени отец уже выбросил ватман, а рейсфедеры растаскали пацаны. Нет, он сначала припрятал, он еще надеялся — прошел год, и только тогда пацаны начали растаскивать.
Глава 5
Ключарев помнит и другую ночь. И там уж вовсю участвовал дядька Ваня, бывший фронтовик, солдат, сам по себе целая поэма, в мажорном ключе.
Была ночь, и так же они спали головами в разные стороны — пяти или шести лет — Ключарев и его сестра Анечка. На другой кровати мать и отец. Тишина ночного барака. Лишь отдаленно негромкое тарахтенье швейной машинки... Вдруг громкий стук в дверь. И голос дядьки Вани: «Га-га-га-га» — таким вот смехом он смеялся.
Отец встал, скинул дверной крючок.
Ввалился дядька Ваня и с ним какой-то застенчивый незнакомый парень (это был Челомбитько). Оказалось, что дядька Ваня подцепил его где-то в деревне и по широте своей натуры пообещал женить — и не на ком-нибудь, а на Клаве, первой красавице Старого Поселка. Весь сегодняшний вечер они просидели у нее. Сидели и ни в какую не уходили. «Отличный муж, Клавка... Отличный!» — уговаривал дядька Ваня. Но Клава отказала.
— И весь вечер ты ей надоедал? — спросил отец Ключарева, сочувствуя Клаве.
— До самой тьмы... И все равно отказала. Она говорит: он какой-то сморщенный. Га-га-га-га, — рассказывал дядька Ваня и хохотал, нимало не стесняясь сидящего здесь же Челомбитько.
— Может, спать будем? Ночь ведь, — ворчливо сказала мать с кровати. Она чувствовала, что дядька Ваня ждет закуску на стол, и сказала, что ни за что не встанет, детей не побудить бы, — а маленький конус света пересекал ночную комнату пополам.
Но дядька Ваня уже разошелся:
— Она говорит: сморщенный. А душа?.. У него душа, может, золотая! — Он широко развел руками. — Клавка — дура. Не понимает. А я его слесарем сделаю. Я его в деревне подобрал, и теперь он мне друг... — И тут же он потребовал перекусить своему другу. И говорил: — Ясное дело, в общем-то он заморыш... Но ведь и душа есть!
Сам Челомбитько сидел с печальным видом неудачника. Клава ему понравилась, на этих смотринах он прямо-таки обомлел — не ожидал увидеть такую красавицу, — обомлел, по его собственному выражению, на всю жизнь.
Дядька Ваня угомониться не мог — он стал щекотать мать Ключарева, она не выдержала, вскочила. Стесняясь, кое-как наскоро оделась. Так же наскоро и кляня дядьку, поставила на стол еды и водки. Отец Ключарева, человек мягкий, утешал Челомбитьку. А дядька Ваня ходил по комнате и бил кулаком в барачную стену — выдержит ли?
— Где же ему, бедному, спать? — Мать Ключарева недоумевала.
— Да я... да я уж куда-нибудь... Может быть, в деревню уеду, — мялся Челомбитько.
— Никуда ты не уедешь! — отрезал дядька Ваня. После смотрин он собирался привести Челомбитьку к себе, но жена дядьки Вани резко воспротивилась, а спорить с ней было бесполезно. И вот дядька Ваня привел его к своим — к Ключаревым. Выпить выпили, но где же действительно его положить спать?
Собрали по углам старья и устроили его на полу. Дядька Ваня, чтоб жена не пилила, тоже заночевал здесь. Ключарев-мальчик уже засыпал, но в дверь опять застучали. Это была жена дядьки Вани, сам он уже мертвецки спал.
Отец Ключарева пробовал его разбудить:
— Жена зовет... Вань, жена твоя стучится.
— Кто?
— Жена твоя, Ваня.
— Да ну ее... Га-га-га-га! — И он опять заснул.
Утром дядька Ваня привел своего нового друга к чокнутым. Было их двое таких, стало трое. В их комнате — в самом конце барака — в мареве их бесконечных разговоров Челомбитько прижился. «Красавица... Ведь какая она красавица!» — рассказывал он о Клаве и мог видеть «свою» Клаву теперь каждый день. И было уже не так важно, что Клава вышла замуж за Двушкина, за ревнивого и мрачного сварщика, увлекавшегося выращиванием помидоров круглый год.
На следующее лето дядька Ваня сделался «вольным казаком». Ключаревы уезжали в отпуск в деревню к бабке. Дядька Ваня изловчился и вместе с ними, то есть с родней, отправил на лето свою жену и дочек — хотелось отдохнуть от жены. Жена любила «изображать». При малейшей ссоре с дядькой Ваней она вопила на весь барак и падала в обморок. Однажды, не на шутку перепугавшись, кто-то из соседей окатил ее водой из ведра — она поднялась и долго охала, благодарила избавителя. А дядька Ваня сделал открытие. Как только жена падала в обморок и лежала с закатившимися глазами, он хватал ведро, начинал позвенькивать дужкой, и — чудо! — жена тут же поднималась на ноги. Ей вовсе не хотелось, чтоб кто-то опять влетел с ведром холодной воды.
— Подлец!.. Паразит! — кричала она.
— Га-га-га-га! — смеялся своим неповторимым смехом дядька Ваня.
И так он позвенькивал каждый раз. И жена уже понимала, что ее разыгрывают, но все-таки «оживала» и поднималась на ноги: риск был слишком велик.
Оставшись летом один, дядька Ваня как-то возвращался с реки — он поставил на ночь перемет. Beчерело, лес дышал сыростью, и дядька Ваня бормотал себе под нос: «Летят утки... летят утки-и...» Вдали светились огоньками завод и Поселок.
«Черт! Человек это все же или дерево?» — думал дядька Ваня, вглядываясь в темноту леса.
Ветка хрустнула — и уже ясно было, что это не дерево. Но и не человек. А два человека. Дядьке Ване показалось неудобным пройти стороной: гуляешь — гуляй, а все же люди — и он шел так, чтобы пройти рядом с ними.
— Закурить дашь? — спросил один.
— А чего же.
Дядька Ваня вынул портсигар, еще военного времени, раскрыл. В темноте лица не проглядывались. Только брови чернели. И неуверенность рук, когда они потянулись за «беломоринами».
— А по две дашь?
Дядька Ваня пожал плечами:
— Берите.
И тогда один из них засмеялся, будто бы весело стало:
— А все?
— Ну-ну-ну! — сердито сказал дядька Ваня, отодвинул портсигар. — А мне что останется?
Второй шагнул ближе.
— А ну, не балуй! — крикнул дядька Ваня.
И тогда тот схватил его за руку, выворачивая кисть с портсигаром. Дядька Ваня оттолкнул его и стоял теперь чуть в стороне, всматриваясь в темноту вокруг. Нет, их было только двое, пустяки для солдата.
— А ведь собаки вы, — укоризненно выговорил он, а они подступали все ближе.
Как по сигналу, один бросился ему в ноги, а другой сбоку ухватил за шею. Дядька Ваня затоптался, стараясь не упасть. Тот, который внизу, заплетал ему ноги, и дядька Ваня вдруг присел и с маху опустил свой страшный кулак на его спину. «Ы-ы-ых», — как-то необычно выдохнул тот, затем закричал слабо и с болью в голосе:
