Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык
Один раз я у гостиницы «Минск» увидел проносящуюся мимо меня черную «Волгу», которую Зебра вел с телефонной трубкой, прижатой к уху. Таким он остался в моей памяти.
– Булгаков подождет, он умер позже Есенина, и большая часть архитектурных памятников, связанных с ним, сохранилась, – сказал Зегаль голосом заправского экскурсовода. – Сейчас же я хочу показать вам притон, где спился великий русский поэт, причем наши власти в любой момент могут его закрыть.
То ли шведские девочки хорошо знали, как проводил последние годы Есенин, то ли слова «спился» и «притон» они по-русски выучили в числе первых, тем не менее, что это означает, они переспрашивать не стали, а, сделав скорбные лица, мелкими шагами двинулись за Сашей. Би даже надолго ослабила свою железную хватку.
Признаюсь, я не сразу понял, что задумал Зегаль. И только когда мы, пройдя переулок, свернули налево и стали спускаться по Пушкинской улице (ныне Большой Дмитровке, а шли мы мимо теперешнего Совета Федерации), я почти оценил его гениальный дар импровизатора – и денег много не потратить, и показать то, что никто не покажет. Но оказалось, я угадал далеко не все…
У студентов Архитектурного в те годы было три культовых места, связанных с едой и питьем: пирожковая напротив института, на фоне которой в разных позах любил фотографироваться студент Пирожков, всегда просивший, чтобы снимавший внимательно «строил кадр», то есть без двух последних букв на вывеске, и две пивные. Одна называлась «Полгоры» и находилась посредине крутого Сандуновского переулка. Другая – «Яма», до нее от института было десять минут хода, она замыкала Столешников переулок по диагонали от магазина «Меха». «Яма» находилась в полуподвале. Спустя почти двадцать лет после описываемых событий перед пивной провалился тротуар. Это был первый, поэтому самый известный, провал в Москве. Такой знаковый провал, поскольку он случился в разгар перестройки. Все вдруг озадачились, что случится, когда вся остальная Москва провалится, но быстро успокоились. Конечно, в советские времена никому бы и в голову не пришло называть пивную «Ямой». Обычно такие заведения нарекали, предположим, «Золотым колосом». Но прозвище, как это часто бывает, прижилось, и уже в начале нового тысячелетия, прогуливая по Москве свою питерскую жену, я увидел в Столешниковом объявление: «Проход в пивную “Яма” между магазинами “Гермес” и “Луи Виттон”». Хочется перекреститься.
Но в те девственные времена, когда про Луи Виттона знало не более тысячи человек из восьми с половиной миллионного населения Москвы, в пивной ошивался спившийся научный сотрудник, который задавал новичкам один и тот же вопрос: «Почему бляди полагается дарить хрустальную вазу?» – «Потому что на нее пробы не ставят!» – отвечал сам себе жертва науки и, довольный, тут же выпивал кружку пива зазевавшегося тугодума. Бить пострадавшего от умственного труда в пивной не разрешалось.
Когда наши шведки спустились в этот шалман, они были в таком восторге, будто их без очереди провели в мавзолей.
– Сейчас я вам покажу стол, где спился Есенин! – важно объявил Сашка.
– О, Эсенин, – закатили глаза все три.
Вот только тут я все понял.
На крайнем столе возле окна этого полуподвала (отсюда, вероятно, и прозвище) нетвердая рука вырезала перочинным ножом «Серега», и теперь я судорожно вспоминал: стоит ли рядом с именем дата или нет? Но нашего проводника по литературным памятникам столицы такие тонкости не мучили, и он бодро шагал между столиками, рассекая сиреневые сумерки, вползающие в окно с Пушкинской улицы. Справедливости ради надо отметить, что помещение «Ямы» пустовало редко, и, возможно, воскресный не поздний еще вечер был тем самым исключением из правил. Войдя вслед за Би в подвал, я оглянулся, стараясь шведскими глазами увидеть московскую пивнушку.
Напрасно я думал, что убогий интерьер и постоянный запах мочи, не перешибаемый даже тонной хлорки, лежащей в туалете, испугают наших зарубежных гостей. Они зачарованно оглядывались по сторонам, как школьницы, впервые попавшие в студенческую компанию. На их лице можно было прочесть такой восторг, будто порнофильмы начали выпускать не в их образцовой стране, а в этом подвале на Пушкинской улице.
– О! – только и выдыхали они, а что вдыхали, я уже сказал.
В пустом воскресном зале мочой тянуло особенно сильно, но вполне возможно, что так пахло местное разливное пиво. Саша уверенно подошел к назначенному столу. Мы расселись свободно, поскольку в «Яме» столы были не меньше чем на двадцать – слово «персон» здесь никак не вписывается, – посадочных мест.
Как хороший актер, Сашка держал паузу, ждал, пока все угомонятся. Шведки отчего-то не расстроились, что меню в таких ресторанах не бывает, а пиво только одного сорта. Они на своем что-то обсудили, но западноевропейского оптимизма не потеряли ни грамма. Без него иностранцу в СССР вообще делать было нечего. Наконец, они стихли, и тогда, ткнув своим знаменитым пальцем в столешницу, сбитую из толстых проолифенных досок, Сашка сказал: «Вот!» И трагически добавил: «В этой пивной спился великий русский поэт Есенин!»
Перегнувшись с трех сторон стола, шведки прочли вырезанное на доске «Серега». «О!» – простонали разом любительницы русской словесности. Я по-хорошему позавидовал Сашке, который, запомнив этот стол, сумел его мысленно соединить с мемориальной доской.
Забыв на минуту про нас, шведки смотрели друг на друга и потрясенно повторяли: «О, Сэргэй! О, Эсенин!» Они представляли, какую фору получили, можно сказать, даром по сравнению со всеми русистами западного мира.
Но Сашке и этого показалось мало, и он трагически возвестил: «Именно на этом месте, на котором вы сейчас сидите, в пьяном угаре он вырезал на доске свое имя!» Я чуть под стол не упал, шведки тоже, но по другому поводу. Один только рыжий Юрка сохранял спокойствие: он же знал брата с рождения, поэтому привык и не к такому.
Юра, у которого старший брат нагло отобрал лучшую девушку, отправился на поиски официанта. Наши новые подруги от избытка чувств усидеть на месте не могли и слонялись между столами, умиляясь и глядя на постоянных клиентов этого исторического заведения. Похоже, что от обилия впечатлений шведские девушки принимали московских алкоголиков только что начавшихся семидесятых за собутыльников поэта, покончившего с собой в середине двадцатых. Польщенные вниманием завсегдатаи весело им подмигивали, не стесняясь бесцеремонного западного взгляда. Наконец нам удалось усадить девушек за стол.
– Здесь была и Айседора? – тихо спросила Би.
– Каждый день, – не моргнув, заявил Саша, разгрызая сухарик.
– А внучка Толстого?
– Она уже после приходила. В последние годы поэта. А он здесь сидел безвылазно. Никуда уходить не хотел. Как мы сейчас. Правда? – И Саша отхлебнул пива, предварительно сдув пену на пол. Шведские гости попытались повторить этот прием, но неудачно. Они цедили разбавленное пойло с таким смаком, что у меня возникло подозрение, что в скандинавских странах на разбавлении ячменного напитка наживаются куда больше, чем у нас.
Пиво, которое нам принесли, можно было назвать пивом с большой натяжкой. Качественными были только вареный горох и черные кубики сухарей на тарелке. Мы намазали грязной кристаллической солью края кружек. Шведки смотрели на все наши действия, как на сказочное представление, повторяя их и, вероятно, чувствуя во всем этом ритуале прикосновение не только к ужасной гибели великого поэта, но и ко всей несчастной русской истории. Хотя за столом ни одного представителя титульной нации не наблюдалось.
Мы с Сашкой чокнулись кружками. Дело было сделано – шведки наши. Я попытался посчитать, сколько лет прошло с Полтавской битвы. Получилось 268.
– За победу! – сказал я и поднял кружку. За пять лет проживания в столице окружающие москвичи приучили меня, что кавказец без тоста из бокала не пригубит.
– Салют Эсенин, – сказали шведки. – Салют Александер, мы хотим тебя всегда слюшать!
Девушки действительно с нами прощаться не собирались. Тогда мы выдавили из Юрки пятнадцать рублей и пошли на Новый Арбат в кафе «Ангара», где играл джаз и можно было потанцевать. По дороге от улицы Пушкинской до тогдашнего проспекта Калинина Би от переполняющего ее восторга или пива, поскольку в туалет они в «Яме», к счастью, пойти не рискнули, начала меня щипать. Ситуация становилась непростой. Я уже знал, что такое садомазохистские игры. Мне индонезиец из нашей группы, Марулам Ламботаруан, подарил пару голландских журнальчиков на эту тему.
Расположившись в «Ангаре, мы заказали две бутылки шампанского «Советское полусладкое» и отправились танцевать. Юра с Бьёрн остались за столиком вдвоем.
В почти темном зале «Ангары» Би по-хозяйски прижала меня к себе и, сильно согнувшись, положила голову мне на плечо. От нее вкусно пахло шампунем, то есть заграницей, что как-то примиряло меня с ситуацией. Краем глаза я видел, как Сашка обнимается с Анной-Луизой, а та откровенно мне подмигивает. Расстроенный тем, что, в отличие от Зегаля, я как настоящий товарищ не могу отбивать девушку у друга, я оторвал от себя Би и подвел ее к столу. Будущий бизнесмен оправдал свои затраты и выдул с Бьёрн обе бутылки, теперь они молча целовались взасос. Пиво с шампанским еще и не то вытворяет с человеком.
