Уильям Голдинг - Двойной язык
– А ты?
– Нет.
– Милостивая госпожа…
– Что, дитя?
– Мой рот разорвется… зачем я здесь?
– Тебе следовало сказать ей, Ионид.
– Я подумал, что лучше будет предоставить это тебе.
– А не той?
– Я плюю на нее.
– Дитя, стой, где стоишь. Ионид, открой ставни.
Почти сразу длинный расширяющийся сноп дневного света заскользил по комнате. Она была одета в белое, ее голова была закутана в белое, вся, кроме лица. Ее глаза были неподвижны и смотрели только туда, куда была повернута ее голова. Не верилось, что они не видят. Ни следа того, что мы называем белой паутиной, затвердение самой материи глаз. Они светились и словно пронизывали, но они не двигались. Ну а остальное ее лицо было воплощением дряхлости, оставившей почти только кости.
– Дитя, тебя выбрали для особого положения. Порой бывает лишь одна Пифия, обычно их две, но когда будущее слепо и темно, как мои глаза, их требуется три. Со временем ты станешь третьей Пифией.
Не знаю, что я делала, что говорила. Ионид рассказывал мне, как я кричала, что не спущусь в то место, и он лишь с большим трудом помешал мне убежать. Я немножко опомнилась, и, почувствовав, что я перестала вырываться, он меня отпустил. Пифия что-то сказала позади меня, и я обернулась к ней:
– Милостивая госпожа…
– Бесполезно, дитя. Как бы ты его ни называла, он держит нас в своих руках. Он милосерден с теми, кто принадлежит ему. Когда ноша стала непосильной, он забрал мое зрение, чтобы я его больше не видела. Но это произошло очень давно. Быть может, мне приснилось. Только зрения я лишилась на самом деле. Теперь ты знаешь, почему ты здесь. Будь сильной, и, быть может, бог не потребует от тебя разорванного рта или слепых глаз. Будь сильной. Мудрецы позаботятся о тебе. А в остальном – береги свое девство. Сам бог будет направлять их, и горе тебе, если ты оступишься. Мне осталось недолго, ибо я много старее, чем следует женщине. А потому готовься.
– Я не знаю как… или для чего.
– Ионид знает как, во всяком случае, если ему верить. Со мной это произошло очень давно. Слишком давно. Однако, полагаю, он велит тебе читать книги, пока обрывки слов других людей не начнут проникать в твою речь, будто сладкая блевотина.
– Я спас тебя от дома, который тебя учили называть родным, Ариека. Теперь ты должна делать то, что скажу я. Я твой опекун и не буду недобрым к тебе, поверь мне. Помни, я уже подарил тебе книгохранилище!
– Ионид знает все, дитя. Тебе никогда не заглянуть за него. Даже я во все прошедшие годы не встречала другого такого человека. Думаю, я знаю, чего он хочет, но твердо уверенной быть не могу. И скажу тебе только одно: хороший ремесленник заботится о своих инструментах. Ты будешь начищенной, блестящей, чуточку смазанной маслом и острой.
– Я сохраню ее простой, обаятельной, невинной…
– Легковерной…
– Кто умничает теперь? Ты должна забыть это слово, Ариека, как я должен буду забыть твое имя. Называть Пифию именем, данным ей при рождении, – святотатство. Мы все должны его забыть, малютка. Я буду называть тебя так наедине с тобой.
– Тебе нет никакой пользы поддразнивать ее, Ионид. После посвящения она будет Пифией, не забывай этого. Она будет принадлежать богу, а не тебе.
– Я пристыжен, досточтимая матерь.
Она засмеялась:
– Вот еще одно, чему я не могу поверить. На сегодня прощай, дитя. Навещай меня почаще. Я люблю аромат простых полевых цветов.
– Я соберу их для тебя, досточтимая матерь.
– Хорошая девочка, Ионид. Видишь?
– Идем, малютка и будущая Пифия.
Я последовала за ним в мои, как он назвал их, покои. Там он сказал, что нам не мешало бы поесть и не может ли он перекусить со мной. Я была измучена утренним путешествием, книгохранилищем, и теперь мысль о том, что мне придется не просто сидеть на стуле, напряженно выпрямившись, а и есть в обществе мужчины… Но он был мой опекун, и я, как могла, постаралась подражать второй госпоже. Раб, открывший нам двери, исчез, но почти сразу же – и прежде, чем я успела возлечь на ложе по всем правилам, вернулся с хлебом, маслинами, ломтиками огурца и самым нежным козьим сыром, какой мне доводилось пробовать. Было и вино. Он предложил его мне, но я не знала, как поступить. Ионид сказал:
– Полагаю, три части к одной, милостивая госпожа.
Подчиняясь моему кивку, раб смешал вино с водой в указанной пропорции, поставил чаши на оба стола, а затем удалился. Он двигался совершенно бесшумно. Даже когда он разливал вино, серебро ни разу не звякнуло о серебро, и слышно было лишь, как струйка воды наливается в вино.
– Какие-нибудь вопросы?
– Нет. Да. Кто ты?
Он понял, о чем я спрашиваю.
– Ты знаешь, что я твой опекун. Кроме того, я глава коллегии жрецов. Так как здесь, в Дельфах, у нас есть жрецы каждого божества, а сам я верховный жрец Аполлона. И меня заботит, чтобы оракул Аполлона – те наставления, те ответы, которые Аполлон дает устами Пифии, – меня заботит, чтобы оракул вернулся к своей изначальной чистоте и святости. Если Аполлон не сделает этого…
Наступила долгая пауза. Он ел и пил, а незаконченная фраза висела в воздухе. Наконец он прикоснулся салфеткой к губам и снова заговорил:
– Он, конечно, сделает. Но когда, и как, и через кого, и с какой целью… ведь цель весьма желательна. Необходима. Ты понимаешь, о чем я?
– Думаю, да. Ты хочешь истинных прорицаний.
– Я хочу, чтобы ты мне помогла.
Я сказала просто и от всего сердца:
– Я сделаю все, все в мире, чтобы помочь тебе.
– Я тебе верю. Будь благословенна, дитя. Дельфы – центр мира. Когда-то, следовало бы мне сказать, Дельфы были центром мира. В те дни Афины были интеллектуальным и художественным центром мира. Я хочу, чтобы они – и Дельфы, и Афины – возродились. О да, город Дельфы пока благополучен. Мы – маленькое оберегаемое место с той высотой цивилизации и мудрости, какой нигде больше в мире не найти. Но центр более не говорит. Пифия безмолвствует. Мужчины и женщины дерзают здесь задавать вопросы, оскорбительные для оракула. «Каким именем мне наречь моего нерожденного сына?», «Где я найду потерянную брошь?» Ответы столь же никчемны, как и вопросы. Нам нужен древний голос, который люди воспримут как голос бога. Бога Аполлона.
– Ты сказал, «если Аполлон не сделает этого…».
– Погоди. Видишь ли, я видел римский легион. Я присутствовал – зритель при жертвоприношении. Шестьсот человек движутся, как один человек, молча, неторопливо, смертоносно. Они превращают нас всех в олухов. Знаешь, наконечники своих копий они делают из мягкого железа? Такой наконечник вонзается в тело, но сгибается о щит. А потому метать такое копье назад бесполезно. Ловко, не правда ли? Враги, наивные создания, мечут острые сверкающие копья, которые можно метнуть назад. Множество варваров были убиты собственными копьями. А прежде, чем они успеют опомниться, римляне уже атакуют, тычут в них своими огромными щитами, а широкими короткими мечами тычут противников в пах, единственное место, которое любой мужчина попытается защитить любой ценой, и не успеет он опомниться, как этот короткий острый меч уже поражает его между панцирем и ремнем шлема в самое горло. Затем легион делает шаг вперед, и все повторяется снова. Так просто. Они завоюют мир. А потому нам нужен Аполлон, чтобы ободрить нас и дать нам советы. Понимаешь?
– Да, я понимаю. Так что же нам делать?
– Заставить бога сделать то, что нам нужно.
– Кто может понудить богов?
– Любой мужчина… или женщина.
– Ты?
– Нет. Не по-настоящему. Я могу способствовать – и только. Другие должны понудить его… их. Видишь ли, я в них не верю.
Я все еще не знаю, насколько он был серьезен. Или, если выразиться по-иному, как долго он продолжал бы провозглашать такое свое убеждение, песенку, которую пел на этой неделе, такой вот образ действий. В тот момент это его устраивало. Ему нужно было ошеломить наивную девочку, и, безусловно, он своего добился. О том, что некоторые люди не верят в богов, было известно всем. Но считалось, что такие люди живут где-то в других местах и они настолько непотребны, что в них нет ничего человечного. Если бы вы спросили, насколько человечной была наша семья там у моря – с жестоким отцом, покорной матерью и детьми, для которых было счастьем ее покинуть, мне пришлось бы ответить вопросом: а насколько, по-вашему, счастлива Греция или была счастлива? Греция, Эллада, взятая в целом? Разумеется, мы все боялись богов. Никогда нельзя питать уверенность, что тот или другой бог на вашей стороне – разве что дело ограничивалось чем-то маленьким, личным, вроде амулета, приносящего удачу. И потому, когда я впервые услышала, как зрелый муж объявляет о своем неверии, я не столько перепугалась, сколько была потрясена и не могла поверить в его неверие. Однако при следующих его словах потрясение сменилось растерянностью.
– Ну, да-да. Конечно, я верую. Я неизлечимый пустослов. Не тревожься.
