Мария Галина - Медведки
Как раз в этот момент дверь отворилась, и я чуть не упал лицом вперед, в тусклую мглу коридора.
– Ты что, совсем с ума сошел? – спросил папа.
Он был в пузырящихся на коленях тренировочных и грязной майке, кажется, той же самой, что и неделю назад.
– Папа, я же тебя сколько раз просил, не запирайся на засов.
– Он просил. – Отец развернулся и пошел в комнату, передвигая по линолеуму несгибаемые ноги и шаркая шлепанцами. От этого звука у меня ноют зубы и мурашки по всему телу. – А если грабители?
– Кто на все это польстится? Ты посмотри, что у тебя делается!
К старости они стали скуповаты: к чудесным сталинского ампира тумбочкам, с инкрустациями и гнутыми ножками привинчены пластиковые ручки, линолеум в коридоре постелен прямо поверх паркета, на кухне – поверх износившейся, истертой пластиковой плитки. Он помыл пол в кухне – от середины к стенам, так что грязь черной каймой обрамляла плинтусы.
Может, дело не в скупости – в истощении жизненных сил. Зачем перестилать паркет, если догадываешься о своем сроке? Вот на такси они денег не жалели, вызывали по любому поводу – в поликлинику, на рынок… Как раз на полпути к рынку их ударила сбоку машина с дипломатическими номерами. Папа не пострадал. Он любил сидеть спереди. Чтобы разговаривать с шофером и чтобы был обзор. А мама села сзади.
Болгарский консул тоже не пострадал, но это не так важно.
Я выложил продукты на липкий кухонный стол, отодвинув бурый стакан в подстаканнике с тисненым изображением Кремля.
– Это что, импортная? – Он подозрительно оглядел пакет с длинной бежевой картошкой.
– Какая разница?
– Есть разница. Импортная дороже. Я не миллионер.
– Это я покупал ее, папа. Я.
– Ну и что? Ты тоже не миллионер. Не умеешь ценить деньги. Ты никогда не умел ценить деньги.
Я стиснул зубы, втянул в себя воздух и посчитал до десяти.
– В нашей полкило грязи. А остальное – гнилье. Папа, это же мне ее чистить.
– Ну и что? – сказал отец. – Руки не отвалятся. Эту тоже вымой как следует. Как следует, я сказал. Ошпарь ее кипятком, там могут быть микробы.
Отец боится микробов. Он все ошпаривает кипятком. Даже нежнейшие фрукты-овощи. С помидоров слезает шкурка, огурцы становятся бледными и вялыми, как тряпочка, а груши делаются бурыми, с беловатыми разводами.
Самое смешное, что в квартире ужасная грязь. У меня подошвы липли к полу. Что он пролил? Чай? Он пьет очень сладкий чай.
– Картошка, – терпеливо сказал я, – проходит термическую обработку. Она варится. Или жарится. Большинство бактерий погибает при температуре восемьдесят градусов Цельсия. Ты в курсе?
– Но навоз, – он воздел тощую руку в синих венах, – навоз остается!
– Навоз остается всегда. Он, собственно, нас окружает.
Я дочистил картошку, бросил ее в кастрюлю и залил водой. На поверхности тут же образовались тонкие контурные облачка крахмала.
– Сваришь себе. Когда захочешь. Только не забудь потом выключить газ.
Один раз он забыл.
Наверное, мне и правда надо жить вместе с ним. Один он становится опасен. Но я не могу…
Из комнаты по-прежнему доносились возбужденные голоса. Я так давно не смотрел телевизор, что забыл, до чего они фальшивые, эти озвучки сериалов. Те, кто их делает, даже не дают себе труда притворяться, и так сойдет. И правда, кто их смотрит днем? Старики. Пенсионеры. Может, домохозяйки, хотя лично я не видел ни одной домохозяйки.
– Ты что, не слышишь? Я тебя спрашиваю.
– Ты о чем?
В комнате женщина отчетливо сказала: “Он разбил мне сердце!”
– Какой сегодня день?
– Семнадцатое.
Календарь висел на стене. Прошлогодний. Надо бы купить ему новый календарь, но ведь год уже кончается… Наверное, на этот год уже не продают. А может, наоборот, продают, но со скидкой. Тогда он будет рад.
– Какой день недели, я тебя спрашиваю?
Он легко раздражается. Это старческое. Хотя он и раньше легко раздражался. Тогда это выглядело гораздо страшнее. Вставал из-за стола, отталкивал тарелку так, что суп выплескивался на скатерть, уходил. Он мог взорваться по любому поводу, что добавляло остроты семейным обедам.
– Вторник.
– Почему ты не на работе? Сегодня будний день.
– У меня гибкий график, – сказал я, чтобы не вдаваться в подробности.
– Гибкий график у бездельников. Нормальные люди работают в рабочие дни и отдыхают в выходные. Ты слышал про такой документ, как трудовая книжка?
– Что-то слышал. Серенькая такая.
– Не ёрничай. Тетя Лиза все время спрашивает о тебе. Где ты работаешь, женился ли? Что я мог ей ответить? Что ты никто и звать никак? Даже вуз не закончил. Где твоя работа? Как называется это учреждение? Чего молчишь?
– Папа, хватит.
– Ничтожество. Посмотри на себя. Бездельник и ничтожество.
Его любимое слово. Раньше он произносил его с удовольствием. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Видишь, какой я умный и удачливый? Чего я добился? Но сейчас он старый. Старики не бывают удачливы. Думаю, именно поэтому в первобытных племенах старались от них побыстрей избавиться. Не потому, что старики были в тягость. Чтобы удача не убежала и от молодых.
Так что “ничтожество” – это, скорей, присказка. Так, украшение речи. Якорь, который можно закинуть в зыбкую муть настоящего.
– У тебя все лекарства есть?
– Откуда я знаю?
Я взял мятую коробку из-под конфет, в которой лежали лекарства. На дне расплылось бурое пятно, скорее всего он поставил ее на стол, куда предварительно пролил чай. Надо ему купить на блохе шкатулку, что ли, поглубже и побольше. Но он же решит, что в ней полно микробов.
– Кордиамин кончается. Я принесу на той неделе. И поменяй ты, бога ради, эту майку. Есть же чистые майки, вон там, в шкафу, я их туда при тебе складывал.
– Не указывай мне, – сказал отец.
Сосед Леонид Ильич убирал листья. Сквозь орешник просачивались бледные косые лучи уходящего света.
Я вдруг подумал, что он лишь немногим моложе моего отца.
Я надеялся, что он меня не заметит, но он поднял голову и улыбнулся.
– Ну как, – спросил я, чтобы что-то сказать, – починили пробки?
– Да, – он кивнул поверх штакетника, – все в порядке. Даже статья не убилась. Ну то есть убилась, но не вся. Последний абзац только.
– Копии надо делать, – сказал я скучно.
– Я и делаю. На флешку сбрасываю. А то наслышался я страшных историй. Про то, как у человека погиб труд его жизни. Что-то там не то отформатировал или скачок напряжения – и диск посыпался.
– Кто ж не знает. Он с середины восьмидесятых ходит, этот баян. Как компьютеры появились, так и ходит. Только знаете, что я думаю?
А еду-то я забыл купить. Отцу купил, а себе забыл. Вот зараза.
– Не было никакого труда. Никакого романа века, никаких диссертаций. Люди делали вид, что работали, ходили с важным видом, на каждом углу орали, что вот-вот покажут миру что-то великое. А потом врали, что все накрылось медным тазом. Кто проверит?
Сзади раздалось тяжелое дыхание. Обернулся. Дородная тетка улыбнулась накрашенным ртом. Джинсы, облегающая пушистая розовая кофта, бейсболка на обесцвеченных волосах.
– Здрасте, – сказал я и боком, протиснувшись мимо ее жаркого тела, заторопился к себе. Это, наверное, и есть Зинаида Марковна. Она меня знает, а я ее – нет. Все это очень странно.
К тому же у нее были короткие жадные пальцы и тупые лопаточки ногтей, выкрашенные ярко-красным облезлым лаком.
– А гномик ваш расплавился! – крикнул сосед мне в спину.
– Ого, – сказал он, – ну вы и натащили.
В квартире кто-то побывал. Ремонтники. Обои содраны, потолок размыт, пол в коридоре застелен старыми газетами, диван выдвинут на середину комнаты.
– Вот, – он пояснил очевидное, – ремонтируемся помаленьку. Вы сюда ставьте, на столик. Это что?
Я вынул из спортивной сумки коробку из-под обуви, набитую выцветшими открытками и фотографиями с фестончатыми краями.
– Выбирайте.
– Что выбирать? – Он, казалось, растерялся.
– Свою семью.
– Как же я буду ее выбирать? Тут их сотни!
– Просто смотрите, кто вам нравится.
– И это все? – Он присел на корточки около коробки, потрогал пальцем. – Просто – кто нравится?
– Ну да. Кровь не водица, верно? Британские ученые доказали: родственники, даже незнакомые, кажутся симпатичнее чужаков. Значит, те, кто вам понравится, теоретически могут быть вашими родственниками.
Я не сказал ему, что эти опыты проводились на головастиках.
– Откуда, кстати, у вас такая фамилия – Сметанкин?
– В детдоме дали, – сказал он рассеянно, – там почему-то было много съедобных фамилий. А… с кого начинать? С дедушек-бабушек?
– Если покопаться там как следует, вы и прадедушку найдете. Какого-нибудь красного комдива.
– Не хочу красного комдива, – капризно сказал он, но тут же задумался, уставив взгляд в одну точку. – А впрочем…
Понятное дело, даже Дракула со временем может превратиться в романтичную семейную легенду. И бабушка рассказывает внучке что-то вроде: “Знаешь, а папочка, твой прадедушка, держал в страхе всю округу. Вылетал в полночь из окна в черном плаще, возвращался под утро, когти все в крови…”
