Софи Бассиньяк - В поисках Алисы
Она вернулась на ковер, где занималась йогой, и стала размышлять о ближайшем будущем. В эти несколько минут, проведенных в тишине спальни, жизнь Элен пошатнулась. Человек — поразительное существо. Он способен в единый миг переменить взгляд на собственное существование, изобрести себе новое, а потом месяцы и годы темнить и играть в прятки с самим собой, и все это — без тени сомнения.
Алиса проснулась поздно. Спустившись на кухню, застала мальчишек в теннисной форме, завтракавших в компании с отцом. Спиной к ним стояла домработница мадам Гролье, чистившая раковину.
— Всем доброе утро! — поздоровалась Алиса. Она намеренно вышла босиком и в пижаме — все той же, недельной свежести. — А что, Клотильда еще не вставала?
— Шутишь? — отозвался Виктор. — Она уже на рынок успела смотаться и к мяснику. Сейчас носится от банка к конторе, раздает ценные указания.
«Он говорит о матери как о супруге», — мелькнуло у Алисы.
— Может, помочь нужно? — тихонько предложила она.
Домработница покинула кухню, за ней потянулись мальчики, оставляя после себя сложные ароматы какого-то новомодного мыла. Алиса оказалась один на один с Пьером. В ее личной табели о рангах неловких положений данная ситуация занимала третье или четвертое место.
Они очень серьезно обсудили проблему отопления, которое для Фиги и Анри придется включить на полную мощь, потом коснулись Венсана.
Он пристально смотрел на нее, чтобы она не догадалась, что он ее изучает. Алиса рассказала о последних поездках мужа. Этот урок она знала наизусть, он не раз выручал ее, когда требовалось заполнить паузу в разговоре, — так под обстрелом человек старается спрятаться хоть за что-нибудь. Зять с той же целью использовал работу Клотильды. Алисе очень нравился Пьер, которого она про себя именовала «Пьером Великолепным». Его глубокий голос и запах светлого табака запросто могли бы вскружить ей голову, если бы между ними не стояла Клотильда — могучая северная богиня, строго грозящая пальцем: смотрите у меня! Алиса с Пьером были соавторами двухтомного труда под названием «Поучительная история Клотильды Эштремуш-Кантор». Том первый — «Юность» — сочинила Алиса, том второй — «Зрелость» — Пьер. Клотильда принадлежала Пьеру точно так же, как прежде принадлежала Алисе. Это породило между ними тесную связь, лишенную всякой ревности: так дружат двое мужчин, имевших одну и ту же любовницу.
— Она сегодня утром звонила Франсуа, — заговорил Пьер. — По-моему, он так боится тети Фиги, что предпочитает встречаться с ней исключительно при свидетелях.
Алиса с теплотой подумала о сестре. Та взяла на себя тяжкий труд телефонного разговора с отцом, которого всей душой ненавидела.
— Не очень-то от меня много пользы… — сказала Алиса, чтобы не молчать.
Пьер передал ей кофейник и потянулся всем упакованным в официальный костюм телом — крупным загорелым телом португальца, предки которого покоились в безводной земле Алентежу. Пьер-Педро Эштремуш, единственный сын немногословного плотника и его печальной жены, попался в руки Клотильде на юридическом факультете. Он воспринял ее как Богоматерь Фатимскую и бросил к ее ногам свою будущность. У них было много общего: детство, о котором хочется как можно скорее забыть; грядущее, которое следовало создать с нуля; месть, на свершение которой они потратили десять лет, чтобы до конца своих дней наслаждаться ее плодами. Если Алиса, ради забвения прошлого, выбрала зыбкий мир красоты, то ее сестра предпочла каменную респектабельность. Педро для своей провинциальной клиентуры сделался Пьером. Он купил «О-Кло» — небольшую усадьбу с двумя садами, вызывающе отгородившуюся толстой стеной от остального поселка, раскинувшегося на берегу Луары. Уважение к нотаблям въелось его жителям в плоть и кровь. Они отлично помнили сестер Кантор и их пьянчугу-мать. «Намучились с ней девчонки», — говорили здесь. Поминали и папашу — его нестриженую гриву, его «поганого лабрадора» и его привычку ошиваться в бистро возле рынка, куда он ходил покупать сигареты и накачиваться пивом. Сегодня, двадцать пять лет спустя, Клотильда железной рукой управляла агентством недвижимости, гоняла в «альфа-ромео» с важностью городского советника, раскланивалась с каждым встречным-поперечным и про каждого знала всю его подноготную — не зря же ее муж владел нотариальной конторой.
«Вдвоем с ним мы их всех держим за яйца, — хвасталась Клотильда сестре. — Пьер занимается их гнусными наследственными делишками, а я продаю их дома — если мой муж не продал их раньше.
Что скажешь?» Алиса, слишком погруженная в настоящее, испуганно вздрагивала: ее приводила в ужас одна мысль о том, чтобы вновь ворошить лежалую пыль, на которую она и дыхнуть лишний раз боялась.
В Пьере не было той озлобленности, что пожирала Клотильду. Его детство, хоть и невеселое, все же не знало настоящей жестокости. Он мечтал о семье, и родной дом каждый день без исключения дарил ему ощущение безграничного счастья. Именно это чувство посетило его нынешним утром, когда он, потягиваясь на залитой зимним солнцем кухне, смотрел на свою свояченицу — тихоню Алису, которая лопала так, будто ее три дня не кормили, будто у нее никто из родных не умирал. Безразличие сестер к событию, все последствия которого он слишком хорошо представлял себе благодаря профессии, и пугало и восхищало его. Безразличие со стороны родственников встречалось редко — даже если умирали престарелые родители. Одни скорбели, другие испытывали облегчение, но все чувствовали мандраж сродни легкому ужасу воздушного гимнаста, впервые исполняющего трюк без страховки. «Понимаете, мэтр, — однажды призналась ему клиентка, — они и меня утащили с собой в могилу. Они не все мне рассказали и унесли с собой воспоминания, которые мне бы пригодились. Не очень-то они были щедрые люди, мои родители…» Несколько месяцев спустя он узнал, что эта клиентка покончила с собой. В день своего пятидесятилетия. Что касается Алисы и Клотильды, то они не слишком цеплялись за детские воспоминания. «Скорее уж они за нас цепляются! — шутливо объясняла Клотильда детям. — Когда мы были маленькими, — втолковывала она сыновьям, — ваш дедушка выдавал себя за Джорджа Харрисона, а бабушка — за Терезу Дескейру». Она научилась говорить об этом с юмором, отказавшись от пафоса в пользу комизма, но никогда не шельмовала с правдой, потому что ненавидела любые тайны. «В детстве, — делилась она с Пьером, — мы с Алисой постоянно перерывали весь дом. Что мы искали — понятия не имею. Но, стоило нам остаться одним, мы начинали шебуршиться, как две обкурившиеся мышки. Всюду нам чудились секреты».
— Клотильда сказала, вы летом опять собираетесь в Португалию? — спросила Алиса. Пьер — запретный плод, эксклюзивная собственность сестры — завораживал ее, так ей хотелось к нему прикоснуться.
— Да. Мне надо в Монсараш. Двоюродные браться переругались из-за земельного участка, и отец просит, чтобы я приехал. Не очень ясно, что я могу там сделать, но раз он просит… Если хотите, поехали с нами.
Они уже отдыхали вчетвером — Венсан, Пьер, Алиса и Клотильда, тогда беременная Виктором. В обоих семействах сохранились фотографии от той поездки. Ослепительно-белый, словно отмытый еще до восхода солнца, Монсараш. Клотильда, в полосатом платье для беременных, каланчой возвышавшаяся над маленькими темнолицыми женщинами в фартуках — дальними родственницами Пьера Педро Эштремуша, «того самого, который уехал во Францию и стал нотариусом». Алиса тогда заявила во всеуслышание, что, по ее мнению, в Монсараше надо снимать рекламу: «Лучшее в мире место, чтобы умереть!»
— Я бы с удовольствием, — ответила Алиса.
Она заранее знала, как встретят это предложение ее дети. «Ни за что на свете!» — безапелляционно отрежет Ирис. А Шарль, горячий фанат тети Фиги, непременно воспользуется случаем, чтобы щегольнуть парой-тройкой почерпнутых у старушки выражений, что-нибудь вроде: «Не смеши мои ботинки» или «Спешу, и падаю, и спотыкаюсь!» — несмотря на всю свою ветхость неизменно производивших фурор среди его сверстников. Алиса уже собиралась позвонить детям, когда рядом с ней назойливой мухой зажужжал мобильник. Звонила Аньес Прут из Лувра. Пьер ухватился за удобную возможность и ушел, сделав свояченице на прощание ручкой.
— Извини, что отрываю. Кстати, прими соболезнования. — Аньес отличалась редким прагматизмом и некоторой черствостью в отношении чужих чувств. — Я чего звоню. Сейчас просматривала книгу отзывов о выставке Пизанелло и наткнулась на очень странную запись. Вот, зачитываю: «Меня преследует образ спящей Алисы на фоне неведомых пейзажей». Обрати внимание, почерк переученного левши, я его с ходу распознаю, сама такая. Что скажешь? По-моему, к Пизанелло все это не имеет никакого отношения. И откуда там твое имя?
