Тадеуш Бреза - Стены Иерихона
- Нечего ждать. Я возвращаюсь, - сказал Черский.
Ксендз за ним. Тогда он остановился, посмотрел, кто еще идет, ну что ему приходский священник, которого он едва знал.
Ему хотелось бы кого-нибудь, с кем разговор вышел бы поинтереснее.
- Господин Ельский, - позвал он.
Тем временем двери в костел отворились. Водянистой полоской полился из них свет.
- Еще один! - сердито констатировал староста. И тут же успокоился, разглядев, что это костельный сторож.
- Что там? - отрывисто спросил ксендз.
- Каменщики спрашивают: можно начинать?
Ксендз, не зная, что ответить, повернулся к остальным.
- Ну как, господа, решаете?
- Потерпите, - попросил староста. - Минуточку терпения. - Но у него самого терпение было на исходе. И когда Сач предложил выслать навстречу господам из Бреста "такси", староста набросился на него.
- Запомните раз и навсегда, - взъерепенился он, - я на такси не езжу. Такси стоят перед вокзалом, любой может сесть, поехать и заплатить. А то, что есть у меня, называется автомобилем.
- Значит, не даст! - так понял гнев старосты ксендз.
- Снегожецкий! - крикнул он. - Отнесите им по рюмочке.
Стало быть, опять им тут торчать! Черскому стало скучно. Ну и влип! Да и вообще, что с ним происходит? Всегда держал людей в кулаке. А сегодня ночью, неведомо отчего, не может им навязать своей воли. Этот ветер, эта собака, этот холод, бог знает что! - вздохнул он. Кладбище, костел, тьма. Не в его вкусе природа. А тут еще разные шорохи стали громче. Он нашел на колокольне веревку, напрягся и стал ею размахивать. И хоть бы от этого беспокойства в воздухе тишина казалась бы приятнее!
Куда там. Хуже всего эти таинственные, молчаливые полеты ночных мышей. Разумеется, размышлял Черский, ночью без них не обходится ни один костел. В тусклом свете, сочившемся из открытых дверей, Черский разглядел лицо князя. По крайней мере он-то не поддался общему настроению. Держится, улыбается. Оставлю-ка я этого Ельского, подумал он. Ведь даже не отозвался. Замерз, что ли? Возьму Медекшу. Тот как раз заговорил:
- Точность-это вежливость королей. Но что-то Станислав Август не торопится выказать нам свою вежливость.
Теперь удивился старый Сач. Ксендз сказал ему только, что есть распоряжение заново замуровать могилы Чарторыйских.
Каждый в деревне знал, что Чарторыйские лежат под костелом.
Правильно ли он понял, что теперь будет покоиться там и король?
Сначала он спросил:
- Так князь приехал не из-за семьи Чарторыйских?
Медекша ответил:
- Нет! Но из этой семьи был король.
Сач почувствовал, как горячая волна накатывается ему на сердце. Все стало проясняться. Он подскочил к Медекше.
- Король Понятовский? - просил он подтвердить правду, о которой уже догадался. - Это его гроб?
Ксендз не успел предотвратить неминуемое. Какая глупость была верить, что дело не вскроется, укорил он себя в душе. А князь Сачу:
- Ну да! - И подозрительным тоном: - Вы что, этого не знаете?
- Только бога ради! - принялся заклинать ксендч, Крестьянин посмотрел на костел. Снял шапку. Провел рукой по лбу, пригладив вихры на правую сторону. Уже совсем стемнело. Черную тишину вокруг прорывали то какой-нибудь огонек, то чей-то голос. Из растворенных дверей полился свет, но слабенький, и приятнее было в тьму смотреть, чем на него. Сач мысленно переступил порог, по ступеням спустился в подземелье.
Ниши занимали там-одну подле другой-князья, засунутые, словно хлеба в печь, ногами к центру склепа, эдакая роза ветров, так девушки на заморских пляжах забавы ради укладываются венком. Здесь покойники пальцами ног упирались в стену, поддерживая плиту и надпись, все сплошь громкие фамилии.
Плиты тянулись рядами, одна над другой. Черные, но попадались и белые, словно на огромной шахматной доске, некоторые побить!; те, что у самой земли, напоминали стволы деревьев у дороги, серые от грязи. Две плиты были сняты, и останкам из обеих ниш теперь предстояло покоиться вместе, а в освобожденной-королю. Пока что он дожидался в костеле. В гробу из стального листа, блестящем, новом, схваченном несколькими обручами или металлическими ремнями. Что ему положили у ног?
- А этот маленький ящичек тоже гроб? - поинтересовался Сач.
И покраснел. Ну что плетет? Какой же это гроб, когда это ведь не гроб! Его занимало только одно, для останков ли это. И чьих. Может, какого ребенка, но разве такие крохотные бывают.
Не дай господи, для попугая или кота.
- Тоже, - ответил князь. - Король предназначил его для своего сердца.
Зачем он так сказал? Во время бальзамирования вынимают внутренности и сердце. Вот для того и ящичек. Но князь все еще не отошел от своих забот. Так хоронить короля. С таким равнодушием. Может, он растрогает Сача этим сердцем. Но что-то не похоже. Мужик насупился, разозлился, стиснул зубы.
- А этот дорожный гроб, - бормотал он, думая о металлических обручах, откуда он у него? От русских!
Медекша не знал.
- Пожалуй, - задумался он. - Хоронят его так, как привезли.
Сач отвернулся и сказал тихо то, чего уже не мог в себе удержать:
- Зачем его надо было везти!
Князь, толком не поняв его, закричал:
- И ты против него?
Он не обратил внимания на руку, которая в темноте сжала его ладонь.
- Человек из его деревни! - горько удивился он.
Здесь родился будущий король Об отце его, которому достался Волочин, приданое жены, из истории известно, что был хорошим господином. Если сын-никудышный король, то сюда он пришел сложить свои кости как сын не самого дурного помещика. И все равно плохо!
- Я не против! - изменившимся голосом заговорил Сач. - Я не о том. Разве же мы не знаем, что это был за король. Наш он был. Деревня знает его. Деревня встретила бы его триумфальной аркой, какой никакому епископу не поставила бы. Я теперь понимаю, что сегодня ночью тут затеяли. Мусор сторож со двора по ночам выносит, когда все спят, но не такую особу. Ведь никто из простых людей не должен его ночью видеть. Один только я. Я политик. И что после таких похорон будет, я тоже знаю. Но не выйдет этого, пусть правительство хоть из кожи вон вьиезет.
Князь перестал его понимать. Мужик был явно взбешен. О чем это он?
- А чего тут может хотеть правительство? - допрашивал Медекша.
Сач вылупил на него глаза. Как чего?
- Рыб! - прошептал он, напирая на это слово.
- Рыб, - повторил за ним князь.
- Ну да, наших рыб. - Мужик не собирался ни жаловаться, воспользовавшись случаем, ни осуждать кого-нибудь, он хотел только предостеречь, что отлично понял, какие тут ставки в игре. - Здесь уже крутят-вертят, чтобы правительство отобрало привилегию и сдало в аренду. Но никто из здешних аренду не возьмет! - Теперь Сач заговорил медленнее. Пусть-ка Медекша хорошо все поймет и в Варшаве повторит. - А если чужой возьмет, то потеряет. Рыба не любит менять хозяев. Она что пчела. А здешняя рыба особенная. Ее нужно чувствовать до тонкостей! Тут знают, как ее сберечь. И хорошо знают, как ее извести!
Он весь трясся от возбуждения, грозил, ничего не боялся, был великолепен.
- За сто семьдесят лет, - растолковывал он, - деревня многому научилась. И уж если есть у нее такое стародавнее право, то и бояться нечего. Одно вот только плохо, - он презрительно отмахнулся, - новый закон лишь и свят.
Медекша едва успел проговорить:
- А какое отношение имеет к этому король?
- Это он дал вам такое право? - даже не спросил, а скорее ответил сам себе Медекша.
Вся фигура Сача, его пришедшие в движение руки, надутые щеки-все выражало переполнявшую его радость, которая отдавала гордостью и почтением.
- Вот видишь, господин князь, как оно? - сказал Сач, казалось, всем своим видом он хотел устыдить Медекшу. Приехал, мол, сюда, а не знает!
- Должны были взять это чужие, - проговорил наконец Сач, - а он предпочел отдать своим.
Сач повернулся к старосте за подтверждением.
- Не один документ, не одна печать говорят о том. В суде, в воеводстве, в кадастре. Как бы кто тут ни подкапывался, бумага погибнуть не может. Даже если из города ее стянут, многие в деревне сняли с нее заверенные копии. И хорошо припрятали, вот.
Если потеряют, станут отрицать, тогда-то только мы ее и предъявим.
Сач продолжал бы так и дальше, но его прервал пес, который, опершись лапами о стену, принялся выть.
- Ну, довольно, господа! - пытался перекричать его Черский. - Господин Ельский, господин Медекша! - обращался он к каждому.
И чувствовал, как гнев и нетерпение все нарастают. Вот тебе и вляпался! - бранился он, злясь на себя, как человек, который знает, что покраснел, но никак не может совладать с собой.
Теперь его уже всего трясло. Испортится самочувствие, появится ощущение безнадежности, приползет страх. Растревожится человек-и от давнего, и от нового. Жизнь покажется потраченной зря, утопленной в мерзостях. Черский сделал несколько шагов.
