Николай Ивеншев - За Кудыкины горы.Повесть
— Снять!
Думала — тушить. А он жакетку — за рукав да и на плиту в пламя.
— Жалко-о-о? — вопил ополоумевший мужчина. — Жалко о-о! Вот и дочке твоей так будет, старая ты сволочь.
В эту ночь мать моя и бабушка в гараже зубами стучали, приткнулись друг к дружке и молчали до утра. Рано вышли тихонько, опасаются. Протрезвевший Пётр увидел их, бабушке деньги сует:
— Кхм, водка-дура, прости, мама, купи взамен вчерашней, сожженной.
На эту сотню бабушка вернулась в Мазу. Попросила шабра дядю Серёжу Куртасова окна разрешетить, обмахнула влажной тряпкой рамы с фотографиями, протерла полы, прокурила печь, легла на неё и легко забылась.
9
В пятнадцать лет мои сверстники заболели «заразной болезнью» — самолётостроением. Для мастерской Колька Черкасов, Костя Куртасов, я и Мишка Субботин облюбовали пустую заброшенную избу. В этом домике мы каждый день, благо — каникулы, пилили, строгали и клеили. На крохотном таганке разводили огонь, плавили тёмные плитки вонючего столярного клея, растворяли казеиновый порошок. Вначале аляповато, а потом уже более искусно, туго и ровно обтягивали рейки тонким пергаментом и папиросной бумагой.
Генеральным конструктором стал, само собой, Мишка Субботин. Он перечитал все авиамодельные книжки Анатолия Маркуши, учился наблюдательности сам и пас испытывал:
— Скажи, уши у коровы где находятся? Спереди рогов или сзади? А!.. Не знаешь?! А сколько ступенек на клубном крыльце?
Мишку уважали. К четвертому классу пацан успел поломать ногу, прыгал с зонтиком с чердака и шмякнулся, умудрился соорудить из старой кроватной сетки батут и ухитрился «зайцем» съездить на аэродром в город Сызрань.
В элеронах, шпангоутах, лонжеронах, бипланах и монопланах наш генеральный разбирался примерно так, как наш учитель Иван Павлович Косырев в суффиксах и приставках.
Каждое утро Мишка солидно поплевывал на исцарапанные грязноватые пальцы, разворачивал худую, па складках схему будущего планера и озабоченно молчал. Рабочий день начинался. Трехметровое неустойчивое наше детище уже приобретало птичьи черты. Оно шелестело пергаментными боками, лишь только прихлынет из раскрытого окна лавина плотного воздуха. Итак, дело подходило к концу. Но кто-то взглянул на улицу, кто-то ойкнул, кто-то отложил в сторону стамеску: в нашем курмыше появилась незнакомая взрослая девушка.
Не нашей, не деревенской походкой она приближалась к соседнему дому. Нам здорово приглянулся её клетчатый чемоданчик. Сама девушка не понравилась.
— В брюках, воображала, — заметил Костя Куртасов.
— И рот чересчур велик, — подал голос тонкий ценитель девчат Колька Черкасов.
— Планер лучше! — с инженерной точностью подвел итог генеральный.
Я не отставал:
— Вот взлетит, вот удивятся!
Первым изменником в секретном стане оказался, конечно же, Колька Черкасов. На другое утро он не явился в ангар. С равнодушным нахальством, голый по пояс Колька отпасовывал волейбольный мячик незнакомке. Черкас шлепался без нужды в белесую пыль, чтобы показать спортивную прыть, громко хохотал и навязчиво демонстрировал бугры бицепсов.
— Девчатник, — заклеймил его Костя Куртасов, и сам на другой день не пришел в мастерскую.
Генеральный конструктор грозно посидел над потерявшей привлекательность схемой, потом небрежно сложил её и, сквозь зубы сплюнув, сказал: Фу-ты, ну ты, лапти гнуты, пошли и мы по мячу постучим. Объявляется отпуск, погодит это крылатое чучело.
Я от нечаянной радости оборвал пилку на лобзике.
В этой иноземной волейболистке мне, в отличие от ребят, нравились и сухощавая подтянутая фигура, и острые черты лица, и особенная привычка часто откидывать назад белую голову. Я-то что, оказывается, и мои товарищи напрочь забыли про самолетостроение. Они наперебой разрисовывали девушке прелести верхнемазинской жизни.
— В сад к Галаниным залезем, у них слепой Потапыч сторожит… Только и может по пустой пудовке палкой дубасить.
— Ты про тыкву ей, про тыкву калякай.
Ольга лишь головой кивала да сияла снисходительно недоверчивой улыбкой. Глаза у неё были цвета густого вишневого варенья. Как бы останавливая гвалт, девушка коснулась тугого атлетического плеча Кольки Черкасова и выпалила:
— А теперь, мальчики, признавайтесь, рассказывайте о тайнах мадридского двора. Что у вас там?
Ольга указала острым подбородком на забытый ангар.
Вперёд выступил Мишка Субботин. Он проглотил слюну, хмыкнул и пе своим шершавым голосом произнёс:
— Только — ни ни. Тебе одной из девчат и скажем. Планер гам у нас почти готовый. Будем летать по очереди. Затащим аппарат на гору, прицепим к велосипедам и — фю-ить. Только ты — молчок.
Ольгу это признание ничуть не удивило, скорее всего Черкас ещё раньше успел проболтаться.
— А меня возьмёте на запуск, возьмёте, возьмёте? — зачастила Ольга. Мы торжествовали.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — тараторила городская девушка, на цыпочках подлетала к каждому и чмокала к изумлённые лица.
— Вот ещё! — сокрушенно, как кляксу в тетради, вытирал место поцелуя Костя Куртагов. — Одно слово — девчата.
Я тоже, конфузясь, тиранул свою пылающую щёку. А потом в течение всей дальнейшей игры в волейбол вспоминал о мимолетном запахе её волос и чувствовал на щеке влажное горячее пятно. Пока играли — ничего, а пришел домой, где-то в желудке или в животе почувствовал щемящую беспокойную пустоту, непонятную неловкость. Не помогла и жареная картошка с бабушкиной рифмованной присказкой. Это был другой, неизвестный голод.
Наверное, влюблен, — решил я и битый час разглядывал в зеркале свою личность: левую щеку, выгоревшие кулиги волос, тонкую шею в гусиных крапинках. Ужасно себе не понравился.
Утром вся наша команда снарядилась в большой далёкий лес Отмалы. Кроме Ольги Варламовой и нас четверых, приценился восьмиклассник, большой взрослый Женька Бурханов. У Ольги всю дорогу — расспросы. Как, да что, да откуда?
Мишка Субботин угодничал, расцвел так, что его прическа из ершистого веника превратилась в рыжую корону. На опушке Отмалов тёмными крутыми волнами зеленели кусты орешника. Коронованный конструктор с интонацией учительницы биологии изрекал:
Говорят, кто ореховый цвет увидит, несчастным на всю жизнь останется.
Стоило забрести в чащу, как начался рыцарский турнир. Колька Черкасов, будто Маугли, заскочил на гибкую вершину сосны и раскачивался на ней. Костя Куртасов принёс из оврага пригоршню раздавленной малины и протянул алое месиво нашей Оле. Долговязый Бурханов показывал ей место, где растут дикие огурцы. На всё и на всех девушка глядела счастливыми вишнями. Ребятам от этого было, наверное, хорошо.
Хуже всех в остроумной компании был я. Я ничего не показывал, не предлагал и никуда не лез. Я скороспело глупел, всё больше и больше ощущая свою никчемность. Глупел, мрачнел и отставал от товарищей.
Верно, это и выделило мою постную физиономию в пучине повального ликования. А Ольга Варламова выскользнула из-под опеки четырех резвых мушкетеров, с серьезным лицом подцепила меня под руку:
— Фу-ухх ты, надоело. Давай пройдёмся в тишине? Друзья у тебя слишком весёлые.
От неожиданности я даже оглох. Кровь, что ли, прильнула к ушам? И голова моя выросла до размеров тыквенного пугала. То вчерашнее чувство щемящей пустоты стало ещё больше, вовсю завладело моим телом. Я со смертельным счастливым ужасом падал, проваливался в воздушную яму из солнечного запаха её волос, трепетную жгучесть её пальцев на моём локте, вишнёвую ледяную бездну. Наверное, рыбы под водой так видят и слышат земную жизнь.
Ольга смеялась, щебетала, задумчиво кивала толовой, опять звонко радовалась. В моей тыквенной башке бессвязно мельтешило:
— Ответь, балбес… Ведь уйдёт… счастье!.. Переметнётся!
Но всё молчал тупо, бездарно, испуганно.
И Ольга уплыла. Озорная ватага всосала её легкомысленную улыбку. Смуглые девичьи пальцы с ядовито-красным маникюром впились в нелепый локоть Женьки Бурханова. Они тут же приотстали, а вскоре и потерялись.
— Целуются, должно быть, — холодно скривился Колька Черкасов.
— Чё же ещё?! — с нарочитым равнодушием мотнул шевелюрой генеральный конструктор.
Стало скучно, на листьях орешника я заметил пыль.
Но вернулась, вернулась взрослая парочка. Ольга веселилась пуще прежнего. Через силу мы воспряли духом, похохатывали, потешались друг над другом, сыпали анекдотами.
Но что напомнило яркое девичье лицо? Ах, да, вспомнил, — чайник, который я видел у зажиточных Игнатьевых. Большой, чуть надтреснутый фарфоровый сосуд: топкая изящная ручка, извилистый носик, мелкие китайские цветы.
Как заливалась эта враз потерявшая прелесть физиономия, эта ходульная фигура в срамных немазинских штанах!
