Мюррей Бейл - Ностальгия
В лесу царила тишина; нарушали ее разве что хруст трухлявой ветки, да какой-нибудь несъедобный плод с глухим стуком падал в траву.
Дуг, в бермудах и длинных белых носках (ни дать ни взять сужающийся кверху конус), запрыгал по земле: футболист разогревался.
— Шшш, — шикнула на него жена.
По ощущению лес походил на библиотеку или огромную картинную галерею. Все замечания отпускались разве что шепотом. («Пиявок берегитесь!» — «Кого-кого?») Идя за водителем по еле заметной тропке, Гэрри Атлас пронзительно завопил, изображая Тарзана:
— Оу-ой, оу-ой-ой-ой… ой-ой-ой-ой…
Клич эхом раскатился по чаще.
— Заткнись! — прошипела Саша. — Заткнись! Не смешно.
С ней согласились все, кроме водителя. Нахмурились, заозирались по сторонам, а Гэрри, нимало не смущенный, зашагал дальше.
Тропу по обе стороны обрамляли ровные вертикальные стволы — точно огромные зеленые трубы, бессчетные ряды труб, а еще встречался там некий вид дерева, что порою отращивало на себе волосы — вроде как на человеческой ноге. Чем дальше углублялась группа в чащу, тем плотнее смыкались деревья; они множились в числе и отделялись друг от друга глубокими тенями и длинными лучами света. Теперь туристы вынуждены были идти цепочкой по одному и все чаще протискиваться боком. Леону Кэддоку приходилось тяжко: одной рукой он вцепился в пояс Гвен, другой — прикрывал заряженный фотоаппарат.
Водитель тропу, похоже, знал; но то и дело кто-нибудь засматривался назад — и поскальзывался. Борелли, следуя за Луизой, улыбался: ох, не надевала бы она этих моднючих сандалий на высоких каблуках! А еще сумочку из змеиной кожи с собой прихватила! Высоко над головой верещали и перепрыгивали с ветки на ветку мартышки — словно скользящие призраки. Но группа уже к ним попривыкла и теперь напряженно высматривала пигмеев, хоть одного-единственного, неважно, мужчину или женщину.
— Не следовало мне сюда приезжать, — пробормотал Норт. — Нет, ничего, — заверил он Сашу. — Это я сам с собой разговариваю: всякий вздор несу.
Туристы остановились под огромным деревом, росшим посреди тропы; водитель терпеливо ждал. Борелли указал тростью на глубоко прорезанные, еще влажные буквы:
ДЖЕК О'ТУЛ
ЧЕМПИОН МИРА ПО ТОПОРУ
(АВСТРАЛИЯ)
— Кто-то побывал здесь до нас, — прошептал Атлас, вращая глазами туда-сюда.
Все облегченно рассмеялись. Так бывает, когда в уединенном местечке для пикника в глубинке вдруг найдешь пустую пачку из-под сигарет. Едва ли не в первый раз Саша оглянулась по сторонам — и увидела, как между стволами спикировала вниз разноцветная птица.
— Я разочарована, — надула губки Саша. — Я-то думала, мы в стороне от нахоженных троп.
— Вечно она всем недовольна, — сообщила ее подруга Вайолет.
Водитель ждал; на лбу его и носу проступала испарина.
— Парень был — молодчага, — объяснил Каткарт Саше. — Я своими глазами видел, как Джек О'Тул в один день «сделал» канадца и шведа, обоих сразу. И в придачу — выпендрежника-калифорнийца, который за тридевять земель приехал. С Джеком никто равняться не мог.
Королевская пасхальная выставка, вот что это было: Сидней, 1956 год. О'Тул в белой майке. В белых хлопчатобумажных брюках. В белых пляжных туфлях. Ручищи — что два окорока! Поджарый зад и бока. Рыжий швед, помнится, был стрижен под «ежик» и в дурацкой клетчатой рубашке. Удары быстрые, с коротким размахом; но долго не продержался. Победил О'Тул. На какое-то время его имя стало в Австралии притчей во языцех.
— Кому придет в голову…
— У нас один парень работал, так он Джека лично знал, — продолжал Каткарт. — Говорил, Джек — парень свой в доску. Ничуть не зазнался.
Прижавшись ухом к стволу — так «медвежатник» сейфы взламывает. — Кэддок проследил очертания заглавных букв кончиками пальцев.
— Надпись свежая. И еще лет сто продержится.
— Забавно, — рассмеялся Борелли. — Австралия в самом сердце Африки. Мы столкнулись с самым что ни на есть вероломным империализмом. Как говорится — национальная гордость далеко заведет. И кто бы такого ожидал, доктор?
— Но ведь вырезать надписи на деревьях — это в лучших традициях наших путешественников, — парировал Норт.
— Вы правы! Убедили! — рассмеялся Борелли.
— Ну и чушь же они несут, — откомментировала миссис Каткарт.
Дуг кивнул. Поднес к глазам бинокль и неспешно оглядел деревья. Кэддок шагнул назад и по-быстрому снял несколько кадров.
— Такое чудесное, могучее дерево, — оглянулась через плечо Луиза, когда группа уже стронулась с места. — Как не стыдно.
За мостиком, сплетенным из вьющихся лиан, тропа расширилась и вывела к грубому дольмену, сооруженному из древесных стволов. Джеральд, идущий рядом с водителем, немедленно состроил обиженную гримасу. На поляне стоял приземистый белый дом, строго выдержанный в стиле Баухауз,[14] он же — «коробка», в данном случае — в горизонтальном положении. Между домом и вздымающимися алчными джунглями протянулись ровные, под прямым углом проложенные дорожки и выкошенные лужайки.
Водитель сплюнул и указал на стеклянную дверь.
— Не вижу никаких пигмеев. Там никого нет.
— Скорее похоже на госпиталь в буше… Их здесь, верно, взаперти держат!
— Ну что ж, пошли поглядим на малявок.
— Почему, спрашивается, они ничего не строят в своем этническом стиле? — пожаловался Джеральд. — Каков бы он ни был.
— Баухауз — истинное бедствие, — согласился Норт. — Это унылое безобразие распространилось даже сюда. Вот вам ваш империализм, — обратился он к Борелли. — Колонизация стиля, так, кажется, это называется.
«Коллекция пигмеев», размещенная внутри, немедленно затмила собою вчерашний… э-э… музей. Осмысленной ясностью веяло от ровного кафельного пола, от прямых линий и от естественного света, что струился сквозь гармонично спроектированные окна. Пигмеи — чистенькие, расставлены весьма удачно, зачастую — вписаны в тот или иной исторический контекст. Никаких служителей. Да в них и нужды не было. Каждый экспонат говорил сам за себя; здесь, в сердце первобытного безмолвия, где краем глаза неизменно видишь зеленый лес, каждое высказывание отчего-то обретало новую глубину или акцент — все больше и больше, по нарастающей, по мере того как посетители шли все дальше, шаркая или цокая, в зависимости от обуви, по каменному полу. Аккуратно напечатанные ярлыки — в отличие от Музея ремесел — встряхивали память. Одним словом, на диво отменный образчик ученого попечительства. Низкорослые старички; хотя нет, не все они так уж и стары. Просто иногда человеку средних лет присущи сосредоточенность и отстраненный взгляд глубокого старца!
На невысоких белых подставках, в поразительно знакомых позах, они выставляли напоказ все свои древние благословения — baraka. Многие щеголяли в церемониальных (пурпурных) облачениях. Некоторые — в тропических шлемах. Но подавляющее большинство были в костюмах в тонкую полоску, наглухо застегнутых на все пуговицы, и в рубашках, голубых, как экран телевизора. И где они только нашли столько костюмов? Теперь понятно, отчего здание такой формы: их же здесь бесконечные ряды! Матово-белые, словно сальные, фигуры были снабжены очками и важными газетными номерами и глядели задумчиво, словно перед объективом (Карша из Оттавы[15]), либо завороженно всматривались в некую мистическую точку над горизонтом: воплощение безграничных решимости и оптимизма. Иные — опять-таки большинство — подавались вперед, словно что-то обещая; или, может, нарушая обещания? Как знать. В любом случае, выставленный палец или протянутая для рукопожатия ладонь цеплялись за одежду проходящих мимо туристов. Общее ощущение апелляции к здравому смыслу или похвальбы еще больше усиливалось благодаря фигурам, хорошо известным своим красноречием: рука воздета над головой, словно дирижируя незримым оркестром либо отдавая распоряжения подчиненному. Уинни![16] Ноги широко расставлены, поблескивает золотая цепочка от часов, лиловые щеки пылают (но это жестоко: неужели опять пил?). Молодец, Уинни! «Никогда в жизни…» И бог с ним, с Галлиполи, и с «Лузитанией», и с вторженьицем в Россию, и с золотым стандартом ('25), и с «Бритиш газетт», и с сокрушительными забастовками, и с Дрезденом, и с «полуголым факиром». Великолепный оратор. И остальным тоже сохранили их характерные свойства, более того — высветили еще ярче. Эти их атрибуты, некогда так к себе располагающие, здесь, в изоляции, смотрелись как нелепые придатки: тут — сложенный зонтик, там — трость, несколько крапчатых галстуков (один — «бабочка»), пенсне, собачки-корги, генеральские гольф-клубы, чье-то кресло-качалка, кепи, шляпы-котелки, нюхательный табак, стылые трубки и длинные сигары, усы «щеточкой».
— А вот и Боб!
