Сара Груэн - Воды слонам!
Он глазеет на меня минуту-другую, не убирая бутылки ото рта, и, наконец, ставит ее прямо на круглый живот. После чего принимается разглядывать меня так и этак, барабаня по животу пальцами.
— А ты себя неплохо держал, — наконец произносит он.
— Спасибо, сэр.
— Где ж ты этому научился?
— Даже не знаю. На футбольном поле. В школе. Или когда укрощал дикого быка, который не хотел расстаться со своими яичками.
Он разглядывает меня еще некоторое время, не прекращая барабанить пальцами и поджав губы.
— Верблюд уже устроил тебя к нам на работу?
— Формально говоря, нет. Нет, сэр.
Продолжая молчать, он сужает глаза до щелочек.
— Умеешь держать язык за зубами?
— Да, сэр.
Как следует отхлебнув из бутылки, Сесил перестает щуриться.
— Ну, ладно, — говорит он, неторопливо кивая.
Наступает вечер, и, пока циркачи развлекают публику в шапито, я стою за небольшим шатром, что прячется за багажными фургонами в дальнем углу площади. В шатер попадают лишь люди сведущие, да и то заплатив пятьдесят центов. Внутри темно, только гирлянда из красных лампочек льет теплый свет на женщину, постепенно снимающую с себя одежду.
Я поставлен следить за порядком и время от времени похлопывать по стенам шатра железной трубой, чтобы отбить у парней охоту подглядывать; верней, чтоб у них появилась охота обойти шатер и заплатить пятьдесят центов. А еще мне велено пресекать любые нарушения порядка, вроде давешнего, хотя, сдается мне, здесь бузотеру жаловаться было бы не на что.
В шатре двенадцать рядов складных стульев — и ни одного свободного места. То здесь, то там луна высвечивает мужчин, на ощупь тянущихся к бутылке, лишь бы не отводить глаз от сцены.
Все взгляды устремлены на статную рыжеволосую женщину с черными ресницами, слишком длинными для настоящих, и с родинкой, нарисованной над пухлой верхней губой. У нее длинные ноги, полные бедра, а грудь просто ошеломительна. Женщина уже разделась до трусиков, переливающейся прозрачной шали и переполненного плотью лифчика, и теперь, поводя плечами, тянет время вместе с небольшим ансамблем, расположившимся слева от нее.
Вот она проходит туда-сюда по сцене в отделанных перьями туфельках. Звучит барабанная дробь, и она замирает, приоткрыв рот в притворном удивлении. Откинув голову и обнажив горло, тянется к чашечкам лифчика. Наклоняется вперед и сжимает их, пока плоть наконец не проступает между ее пальцами.
Я осматриваю стены. Из-под брезента выглядывают носки туфель. Остановившись напротив, я разворачиваю трубу и шлепаю по брезенту. Раздается мычание, и туфли исчезают. Я медлю, приложив ухо к шву, и возвращаюсь на свою наблюдательную позицию.
Рыжая качается в такт музыке, поглаживая шаль пальчиками с наманикюренными ноготками. В шаль вплетены не то золотые, не то серебряные нити, посверкивающие, когда та скользит по ее плечам. Неожиданно красотка наклоняется, откидывает голову и принимается дрожать всем телом.
Тут и там слышатся крики. Пара-тройка зрителей вскакивают и начинают поощрительно трясти кулаками. Я оглядываюсь на Сесила, стальной взгляд которого приказывает мне за ними последить.
Женщина останавливается, поворачивается спиной к зрителям и выходит на середину сцены. Медленно пропускает шаль между ляжек, и из публики доносятся стоны. Развернувшись к нам лицом, продолжает возить шаль туда-сюда, прижимая ее так плотно, что становится видно щелочку между ног.
— Ну, снимай же, малышка! Все снимай!
Мужчины приходят в неистовство. Вот уже больше половины вскочили на ноги. Сесил делает мне знак рукой, и я подхожу поближе к зрителям.
Шаль падает на пол, и женщина снова отворачивается. Трясёт волосами — они волной рассыпаются по спине. Поднимает руки — и пальцы сходятся на застежке лифчика. Толпа приветствует ее восторженными криками. Помедлив, она оглядывается и подмигивает, кокетливо спуская с плеч лямки. Наконец лифчик падает на пол, и она поворачивается, закрыв груди руками. Среди мужчин раздаются возгласы протеста.
— Ну, давай же, душечка, покажи, что там у тебя!
Она качает головой, жеманно надув губы.
— Ну, не томи! Я же заплатил пятьдесят центов!
Она вновь качает головой, с притворной скромностью потупив взор. И вдруг, распахнув глаза и приоткрыв рот, отнимает руки.
И два внушительнейших шара обрушиваются вниз! Резко остановившись, они начинают чуть покачиваться, хотя их обладательница совершенно неподвижна.
У зрителей перехватывает дыхание, но тут же благоговейное молчание нарушают восторженные вопли.
— Вот это девочка!
— Господи помилуй!
— Вот ведь черт!
Она начинает себя поглаживать, приподнимая и разминая груди и крутя между пальцами соски. Похотливо поглядывая на мужчин, водит язычком по верхней губе.
Вновь раздается барабанная дробь. Женщина крепко зажимает отвердевшие соски большим и указательным пальцами и поднимает одну из грудей вверх — так, что сосок указывает прямо в потолок. Грудь принимает совершенно иную форму. Она отпускает сосок — и грудь вновь резко обрушивается. Взявшись за сосок, она так же поднимает вторую грудь. И принимается чередовать их, набирая скорость. Поднимает, роняет, поднимает, роняет — и тут уже замолкает барабан и вступает гобой, руки ее движутся так быстро, что теряют очертания, а плоть колеблется и раскачивается.
Зрители вопят, тут и там раздаются одобрительные возгласы.
— О, да!
— Роскошно, малышка! Роскошно!
— Господи помилуй!
И снова рокочет барабан. Она наклоняется, и ее великолепные груди раскачиваются из стороны в сторону низко-низко, тяжелые, как гири, и не меньше фута длиной, более округлые внизу, как будто в каждой прячется грейпфрут.
Она поводит плечами — сперва одним, потом другим, и груди качаются в противоположных направлениях. Качаются все быстрее и быстрее, расходящимися кругами, и удлиняются, набирая обороты, а потом встречаются с отчетливо слышимым шлепком.
Боже. В шатре могла запросто завязаться драка, а я бы и не заметил. Кровь напрочь отхлынула от головы.
Красотка выпрямляется и делает книксен[1]. А потом подносит грудь к лицу и облизывает сосок, после чего засовывает его себе прямо в рот. И вот она стоит и бесстыже сосет собственную грудь, а мужчины машут шляпами, сжимают кулаки и кричат, словно животные. Уронив лоснящийся сосок, она чуть подергивает за него напоследок и посылает зрителям воздушный поцелуй. Наклонившись пониже, подхватывает с пола свою прозрачную шаль и удаляется, неся шаль в поднятой руке словно трепещущий на ветру флаг.
— Вот и все, мальчики, — говорит Сесил, поднимаясь на сцену и аплодируя. — Давайте-ка как следует похлопаем нашей Барбаре!
Мужчины одобрительно кричат, свистят и аплодируют, подняв руки над головой.
— Ну, не чудо ли она? Что за женщина! А сегодня, мальчики, вам особенно повезло, поскольку только сегодня после окончания представления она согласилась принять нескольких посетителей. Она оказывает вам честь, господа. Ведь она же сокровище, наша Барбара. Истинное сокровище.
Мужчины толпятся у выхода, хлопая друг друга по спине и обмениваясь впечатлениями.
— Видал, какие сиськи?
— А то! Да я бы что угодно отдал, лишь бы малость их потискать.
Я рад, что мое участие не требуется, поскольку никак не могу взять себя в руки. Прежде я ни разу не видел обнаженной женщины, и отныне, кажется, стал другим человеком.
ГЛАВА 4
Еще три четверти часа я охраняю костюмерный шатер Барбары, где она развлекает своих посетителей. Лишь пятеро согласились расстаться для этого с двумя долларами и теперь мрачно выстроились в очередь. Вот первый заходит в шатер и через семь минут возни и стонов появляется на пороге, неловко застегивая ширинку. Стоит ему отойти, как заходит следующий.
Наконец последний из посетителей покидает шатер, и вслед за ним оттуда выходит Барбара. На ней нет ничего, кроме восточного шелкового халата, который она даже не потрудилась толком запахнуть. Волосы у нее спутаны, рот весь в губной помаде. В руке она держит зажженную сигарету.
— Свободен, милый, — говорит она и делает мне знак удалиться. От нее здорово несет виски, да и взгляд не то чтобы трезвый. — Халявы сегодня не будет.
Я возвращаюсь в шатер, где она показывала стриптиз, и, пока Сесил подсчитывает выручку, складываю стулья и разбираю сцену. По окончании у меня в кармане появляется доллар, но сам я нахожусь в полнейшем оцепенении.
Шапито все еще на месте — светится, словно какой-то призрачный театр, и пульсирует в такт музыке. Я таращусь на него, завороженный смехом публики, ее аплодисментами и свистом. Порой у зрителей перехватывает дыхание, а иногда слышатся взволнованные вскрики. Я смотрю на карманные часы: без четверти десять.
