Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2008)
Он был здесь не нужен — никто не искал его и не спрашивал, зачем он выбрал свободу.
Так началась заграничная жизнь Леонида Гольденмауэра. И вот долгие годы, пока мы боролись против тоталитаризма на своих кухнях, он жировал по иностранным бидонвилям и на каждый ужин имел сочный гамбургер с жареной картошкой.
Оттого и не любил его Рудаков.
II
Слово о непростом быте великого человека по фамилии Рудаков, технике глубокого бурения и особенностях дачной кулинарии.
Мы свернули в мокрый от водолейных усилий коммунальных служб двор, упали в затхлый подъезд. Главное было пролезть через две детские коляски, скутер и мотоцикл у лифта. Наконец, мы позвонили в заветную дверь.
Рудаков жил на первом этаже запущенного и потертого дома. Это позволило ему украсить квартиру буровым станком, двумя корабельными мачтами, стопкой покрышек и несколькими детьми. Дети были, впрочем, почти не видны.
Не сказать, что нам были рады. Рудаков, в больших семейных трусах, сидел перед небольшой дырой в полу — скважина уходила в черное никуда, откуда время от времени слышался звук проносящихся поездов метрополитена.
— Знаешь, что… — начал я. — У нас тут возникла мысль.
С Рудаковым так и нужно было разговаривать — прямо, без обиняков. Я знал толк в подобных разговорах и, сказав это, замолчал надолго. Мы наклонились над дыркой одновременно, стукнувшись лбами. Снова сблизили головы и, еще раз посмотрев в черноту, стали разглядывать друг друга.
— А что там?
— Вода, — отвечал Рудаков. — Там чудесная артезианская вода. По крайней мере, должна быть.
Дырка дышала жаром, и, похоже, в ней застрял черт, объевшийся горохового с потрошками супа.
— Меня обещали повезти на дачу, — не вытерпев, сказала невпопад мосластая.
— Так, — осуждающе сказал Рудаков. — На дачу, значит. Это, значит, вы к Евсюкову собрались? Понимаю.
— А что? — вступился я. Очень мне стало жаль эту девушку, которую мы таскаем по городу безо всяких перспектив для нее, да и в ее отношении — для меня. — Посидим в лесу, у костра…
— Что я, волк, в лесу сидеть? — задумчиво протянул Рудаков.
— Ну в доме посидишь, водку попьешь. Поехали.
— А я-то вам зачем?
И тут Гольденмауэр выдохнул нашу главную тайну:
— Ну, ты ведь дорогу знаешь.
— И что? Что с того? Что, я теперь должен… — Рудаков не договорил, потому что Гольденмауэр сделал политическую ошибку и брякнул:
— А какие там девки будут…
Рудаков втянул голову в плечи, будто по комнате, холодя все живое, пролетело имя злого волшебника. Поникла герань на окошке, пропустили удар часы с кукушкой, а в буровом станке что-то лязгнуло наподобие затвора. Напрасно Гольденмауэр это сказал, совершенно напрасно.
И вот тогда, именно тогда, бросаясь в атаку как эскадрон улан летучих на тевтонскую броню, именно тогда я забормотал, как сумасшедший нищий на переходе, тогда заглянул Рудакову в глаза, будто просил миллион, тогда замолол языком, забился перед ним, как проповедник общечеловеческих сектантских ценностей, именно тогда стал дергать за одежду, как уличный продавец пылесосов.
— Постой, друг. Постой. Ты ведь, верно, знаешь, что там будет шашлык. Сладкий и сочный дачный шашлык. Ведь человек в нашем отечестве только то и делает на даче, что шашлык. А какой шашлык, не поверишь ты никогда — потому что каждый раз он выходит другим, и каждый раз — только лучше. Особым образом влияет дачный воздух на шашлык — то он сочный, то сладкий, вот какой на даче шашлык.
И то он тебе прелесть, то радость, то чудо какое на ребрышках, то мясо богово или просто божественное. А то выйдет курица особого рода, может, и не курица то будет, а двуногое существо без перьев, белое, странное, с крыльями — похожее на ангела. А насадишь на шампур какую-нибудь нашинкованную свинью и откусишь потом — а и вовсе не свинья, а баранина с тонким вкусом выйдет. Вот что делается с шашлыком на даче. А уж что, милейший Рудаков, на даче произойдет с говяжьим шашлыком, то я тебе и описать не берусь.
А знаешь ли ты, друг Рудаков, что происходит на даче с водкою? Самой что ни на есть затрапезной дрянной водкою? Сама собой бутылка из мутного фабричного стекла превращается на дачном воздухе в потный хрустальный графин, а та водка, которую ты даже в рот не взял, оказывается нектарином твоего сердца, альдегиды и масла, примеси и замеси растворяются в дачном воздухе, и душа твоя тает вместе с водкой во рту, еле успевает растаять, когда тебе несут на отлете шампур с шашлычной монистой.
— Я вспомнил, как ехать, — хмуро сказал Рудаков и скрылся по ту сторону бурового станка выяснять отношения с женой.
III
Слово о том, как начинается хороший московский день и каким простым способом можно упростить принятие решений.
Жаркий московский день накатывался на нас тележным колесом. Стремительно высыхали ночные лужи, в переходах раскладывали ненужные вещи для их скорой продажи, а дворник, покачиваясь, думал — убрать куда-нибудь дохлого пса или пусть он лежит в назидание окрестным жителям. Стояли два прораба с русскими фамилиями, обозначенными тут же на плакате, в них плевался, открыв окно, пенсионер неизвестного имени. Молодая мать волокла за шкирку упитанную девочку. У банка столпилась очередь обманутых вкладчиков. Вкладчики обзывали друг друга и толкались портфелями. Рудаков шел впереди морской походкой, дымя трубкой, как паровоз. Я трусил на месте тендера, а Гольденмауэр со своей спутницей замещали пассажирские вагоны.
— А с чего это нам на метро ехать? — крикнул Гольденмауэр нам в спину. — Пойдемте через Промзону к станции.
— Зачем нам Промзона? Какая станция? — удивился Рудаков.
Меня тоже это сразу насторожило.
Гольденмауэр, однако, настаивал — к чему нам ехать на Курский вокзал, говорил он, на Курском вокзале много опасностей, с него уезжают в никуда, а если задержишься невзначай, то тебе такой алфавит покажут, что держись. Надо, говорил Леня, идти через Промзону к станции, а там электричка повезет нас через весь город, мимо реки и вокзалов — прямо туда, куда надо.
Мы с Рудаковым купили пива. Тут ведь такое дело — сразу надо пива купить, и хоть пить его невозможно, хоть это напиток пивной, облагороженный, бывший “Буратино”, но тут ведь дело в том, чтобы купить пива-— а дальше все пойдет само собой, все покатится, как тот самый день, как камень с горы, как сброшенная статуя вождя.
И мы с Рудаковым согласились идти через Промзону.
IV
Слово о том, какие неожиданные испытания несет в себе посещение тех мест, где тебя не ждут1.
V
Слово о ширине Русского пути и весенних дачах.
…После этого ужаса мы даже не бежали, а как-то неслись, подпрыгивая, среди высокой травы и помойных куч.
Рудаков вдруг увидел рельсы. Рельсы, справедливо решили мы, — это железная дорога, а железная дорога — это станция.
Мы замедлили ход и, неловко ступая, пошли по шпалам. Идти по шпалам, как известно, неудобно — да тут еще солнце начало палить, наше теплое пиво куда-то пропало, день уже казался неудачным.
— Слышь, писатель, — сказал Рудаков. — А знаешь ли ты, что такое Русский путь?
— Ясен перец, — отвечал я. — Знаю. Русский путь имеет ширину и длину. Длина его бесконечна, а ширина Русского пути — одна тысяча пятьсот пятьдесят два миллиметра.
— Правильно, — посмотрел Рудаков на меня с уважением. — А знаешь почему? Так я тебе расскажу, пока мы тут как кролики по шпалам скачем. Вот слушай: подруливают, давным-давно, всякие олигархи к Николаю-императору и говорят: давай, значит, железную дорогу проложим, туда-сюда кататься будем. Бумагами шелестят, все такие расфуфыренные, сами про себя уже бабло считают, прикидывают, складывают да вычитают.
Тут император их и спрашивает:
— А какой ширины дорогу делать будем?
Ну, те и хвастаются — побольше, значит, чем у французов-лягушатников да у немцев-колбасников. А про итальянцев-макаронников даже упоминать не приходится. Император и говорит:
— Да на хрен больше!
Так они и сделали.
Впечатленный этой историей, я начал вычитать и складывать. Хрен выходил небольшой, совсем небольшой. До обидного.
