Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)
Так оно и было. Уехал на Север. Но прежде было другое.
Клиника “Чистые глаза”, профессор Хабаров. Но она продержалась недолго. Тогда начали появляться частные клиники. Зубы лечить — “Лазурь”. Она и сейчас жива, процветает. Дорогая клиника. Но хорошая.
А вот “Чистые глаза”, клиника доктора Хабарова, продержалась недолго. Создавалась она на деньги матери, которая уже в те времена начала неплохо зарабатывать. Она эту клинику придумала и создала, чтобы муж не маялся неприкаянным, впрочем, надеясь пусть не на великий, но все же доход. Есть могучая Микрохирургия Федорова, пусть будет и не великая “хабаровская”. В своем городе его знают.
Но все вышло не так. Расходы оказались немалыми. Доходов — никаких.
— Какие у них деньги? — раз за разом оправдывался отец. — Учитель ница. Она же на тетрадках слепнет.
— Мальчонка без отца...— объяснял он.
— Молодой парень, без работы, завод закрылся, обещают ему... А упу стишь — все, конец, лишь в артель слепых.
— Девочка. Мать — воспитательница детского сада. Слепнет...
Слух о “хабаровской” клинике по городу и области разлетелся мигом. Очереди на прием. Но в основном все без денег. В конце концов клинику закрыли.
— Нищих у нас, — сказала мать, — вся Россия. Всем не поможешь. Я не хочу, чтобы мои дети просили кусок хлеба, и я не допущу этого. Для них я сумею заработать. А для всех не смогу. Пойми, — толковала она мужу, — у нас сейчас та же самая Индия.
Про Индию она помянула не зря. Когда-то прежде доктору Хабарову очень повезло. Его отправили работать в Индию, на год. По тем временам это была удача великая. Обычно из таких командировок возвращались с легковой машиной, не говоря про заграничные тряпки, магнитофоны-кассетники и прочее.
Но доктор Хабаров вернулся из Индии уже через месяц, и с пустыми руками. Даже без чемодана, с каким уезжал.
— Ну, не могу я так...— говорил он. — Нищета вокруг. Спят прямо на тротуарах. На помойках копаются. Детишки... Тянут ручонки... Глазищи большие... В них такая боль. Девочки... Боже мой... Как можно такое вы держать?
Он не выдержал. Раздал все, что было у него: деньги, одежду, белье, даже чемодан отдал — и вернулся домой.
Это было давно. Но помнилось. Потому и сказано было:
— У нас теперь как в Индии. Со всех сторон нищета. Можно все раз дать, вплоть до белья. А что дальше?
Клиника “Чистые глаза” закрылась. В семье начались нелады. В свой институт отец уже не вернулся, а уехал на Север, недолго там проработал, оттуда и привезли его в цинковом гробу. Пять лет назад...
В комнате было тихо, покойно, за окном светил летний день, радуя зеленью деревьев, синевой реки, с белыми песчаными островами да косами, всем немереным земным окоемом и вовсе неохватным небом с высокими, снежной белью сияющими облаками-громадами. Гляди и гляди. Смотри и радуйся свету и миру, пока длится твой век недолгий.
Думалось об отце. Вспоминался он: высокий, плечистый, большие руки. В студенчестве занимался гандболом — ручным мячом. Ладони и пальцы большие, но осторожные, чуткие. Врачевал глаза, носил на руках сыновей, играл с ними в мяч в тенистых аллеях возле дома, бегал по утрам к реке, купался. А потом ушел, и уже забывается, нет его. Осталась лишь полка книг. Скорее не умом, а каким-то наитьем Илья, еще раз взглянув на газетный снимок черноволосой косенькой девочки в очках, потянулся к телефонной трубке и стал набирать номер, указанный в призыве о помощи, ни на что не надеясь, ведь это было давно, листок пожелтел, и неизвестно еще...
После недолгих гудков ему ответил голос женский:
— Слушаю вас...
— Это квартира Калининых?
— Да, Калинины.
— Скажите, пожалуйста, вы знаете... Может быть, помните доктора Хабарова...
Словно обрыв связи, долгая минута тишины, а потом захлеб: то ли радость, то ли слезы.
— Да как же не помнить! Он же Машу вылечил. Операцию сделал... Бесплатно. И лекарства бесплатно... Господи. Такого человека не помнить. Он же спас ее! Она с тех пор без очков... Школу заканчивает. А вы кто ему? Вы почему спрашиваете?.. Да мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая...
Илья опустил трубку, отключив ее, так же бездумно, как и поднимал и набирал номер.
Словно ничего не было: то же кресло, тот же покой, тишина. Только вот слезы, которых утирать не надо.
А за окном по-прежнему светит ясный день; но солнце уходит за полдень, и воды реки становятся синее, пригасают белые отмели, тополевая зелень густеет, чуя еще далекие сумерки, и только в просторном — из края в край — небе тоже голубое сиянье, нежная лазурь и сочная бель высоких летних облаков. Гляди и гляди, смотри и радуйся.
В соседней комнате — материнской спальне, — что-то почуяв, очнулся от долгого сна старый кот Степа. Он открыл глаза, осторожно, по-стариковски сполз на пол, цепляя тупыми когтями пушистое покрывало, и, гулко стуча одеревенелыми от старости лапами, пошел к молодому хозяину.
— Степа, милый!.. — со слезами обрадовался Илья, поднимая кота на колени. — Степа...
Густое, словно рокот, урчанье было ему ответом, желтые, все понимающие, внимательные глаза и живое тепло, живая душа — рядом. Степа урчал и жмурился, задремывая и усыпляя молодого хозяина, которому так нужен был долгий сон, без тяжких видений.
Глава IV
“О ВАС ПЛАЧУ...”
Вначале он спал чутко, чего-то боясь: тяжких видений или какой-нибудь горькой яви. Что-то неладное чудилось ему в этом мире. Даже крепко заснуть нельзя, ведь неизвестно, где очнешься. Лучше сон неглубокий, когда чуешь родные стены, домашний покой, тяжкое стариковское дыхание кота Степы.
Илья спал и понял во сне, что рядом появился кто-то родной: мягкие шаги, вздохи, и сразу стало теплее, покойней, и теперь можно было безо всякого страха погрузиться в сон глубокий, врачующий, словно в глубокую воду.
Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал — через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.
Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и “шкиперской” короткой бородкой — не по годам строгий, а для иных — суровый, если бы не глаза — синие, материнские, в них — тепло, добрая молодая усмешка. Но это — для своих.
Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.
А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.
Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:
— А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?
— С нефтью все как положено, — четко ответил Алексей. — Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. — Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. — А ведь толь ко август месяц... Была бы своя отгрузка, — озаботился он, — какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы Новороссийск обойти. Новороссийск — это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.
— Какой ты... — подивился Илья, пристальней разглядывая брата. — На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно... А тебе сейчас покажу другое, — вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы — все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть — ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. “Мамочка родная” порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: “Парень надежный”.
В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. “Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)”, “Семейство сатиры”, “Семейство голубянки”, “Водяные скорпионы”...
Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.
— Парусники, — проговорил он. — Подалирий... Павлиний глаз... Но тут же постановил:
— Все это выкинуть надо. Все это детство.
Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.
