Лори Андерсон - Говори
Мистер Шея:
— Мистер Петракис, сядьте на свое место.
Дэвид Петракис никогда, никогда не попадает в неприятности. Он из тех малых, кто показывает прекрасные результаты в письменных заданиях, кто помогает сотрудникам выискивать неполадки в компьютерных файлах с табелями успеваемости. Я обгрызаю заусеницу на мизинце. О чем он думает? Он что спятил, наконец, сломался под напором собственного превосходства над остальными?
Дэвид:
— Если в классе объявлены дебаты, то каждый ученик имеет право сказать то, что думает.
Мистер Шея:
— Здесь я решаю, кто говорит.
Дэвид:
— Вы открыли дебаты. Вы не можете прекратить их только потому, что они пошли не по вашему сценарию.
Мистер Шея:
— Посмотрите на меня. Сядьте на свое место, мистер Петракис.
Дэвид:
— Конституция не предусматривает деления граждан на группы на основании того, сколько они прожили в стране. Я гражданин, с теми же правами, что и ваш сын, или вы. Как гражданин и как ученик я протестую против направленности этого урока как расистской, нетолерантной и ксенофобской.
Мистер Шея:
— Усади свою задницу на стул, Петракис, и следи за тем, что говоришь! Я пытаюсь провести здесь дебаты, а вы превращаете их в болтологию. Сядь, или ты отправишься к директору.
Дэвид пристально смотрит на мистера Шею, переводит взгляд на флаг, смотрит на него какое-то время, затем собирает учебники и выходит из класса. Он, не сказав ни слова, сумел так много сказать. Я беру на заметку, что нужно изучить Дэвида Петракиса. Никогда не слышала более красноречивого молчания.
Принося благодарность
Пилигримы приносили благодарности в День Благодарения потому, что коренные американцы спасли их жалкие задницы от голода. Я приношу благодарности в День Благодарения потому, что моя мать наконец-то собирается работать, а мой отец заказывает пиццу.
Моя обычно измотанная, перегруженная работой мама всегда превращается в одуревшего от наркотиков толкача-героинщика прямо перед Днем Благодарения. Это из-за Черной Пятницы, дня сразу после праздника, когда открывается сезон рождественских распродаж. Если она не сможет продать миллиард рубашек и двенадцать миллиардов поясов в Черную Пятницу, настанет конец света. Она живет на сигаретах и черном кофе, ругаясь как реп-звезда и рассчитывая сметные таблицы в своей голове. Уровень, который она себе задает, совершенно нереален и она это знает. Она не в состоянии помочь себе. Это как наблюдать за кем-то, попавшим на забор под электрическим напряжением — корчащимся, дергающимся и неспособным оторваться. Каждый год, как раз когда она доходит до критической точки, она готовит обед на День Благодарения. Мы просим ее не делать этого. Мы умоляем ее, шлем анонимные послания. Она не слушает.
Накануне Дня Благодарения я отправляюсь в кровать в десять вечера. Она усиленно работает на своем лаптопе за обеденным столом. Когда утром в День Благодарения я спускаюсь вниз, она все еще там. Не думаю, что она спала.
Она смотрит на мой халат и тапочки с кроликами.
— Проклятье, — говорит она. — Индейка.
Пока она устраивает замороженной индейке горячую ванну, я чищу картофель. Окна запотевают и отгораживают нас от окружающего мира. Я хочу предложить, чтобы у нас на обед было что-нибудь другое, может спагетти или бутерброды, но я знаю, что она не станет на истинный путь. Она прорубается к внутренностям индейки топориком для колки льда, чтобы извлечь потроха. Я впечатлена. В прошлом году она приготовила птицу с потрохами внутри.
Приготовление обеда ко Дню Благодарения что-то значит для нее. Это как священный долг, что-то, что делает ее женой и матерью. В моей семье не особо много говорят, и у нас нет традиций, но если моя мама готовит свой собственный обед ко Дню Благодарения, это значит, что мы будем семьей еще один год. Обывательская логика. Такие вещи работают только в кино с оплаченной рекламой. Я заканчиваю с картофелем. Она отсылает меня к телевизору смотреть парад. Папа спускается по лестнице.
— Как она? — спрашивает он, прежде чем войти на кухню.
— День Благодарения, — говорю я.
Отец одевает пальто.
— Пончики? — спрашивает он.
Я киваю.
Телефон звонит. Мама отвечает. Это торговый центр. Готовность № 1. Я иду на кухню за содовой. Она наливает мне апельсинового сока, который я не могу пить — он обжигает мои потрескавшиеся губы. Индейка дрейфует в раковине, десятифунтовый индейковый айсберг. Индейкоберг. По ощущениям напоминает Титаник.
Мама вешает трубку и выгоняет меня из кухни с инструкцией принять душ и убрать в моей комнате. Я погружаюсь в воду в ванной. Я наполняю легкие воздухом и качаюсь на поверхности воды, затем выпускаю весь воздух и погружаюсь на дно. Я держу голову под водой, слушая как бьется мое сердце. Телефон опять звонит. Готовность № 2.
К тому времени, как я оделась, парад закончился и отец теперь смотрит футбол. На его лице щетина, похожая на сахарную пудру. Мне не нравится, когда он слоняется по дому без дела на выходных. Мне нравится, когда отец чисто выбрит и одет в костюм. Он подвигается, освобождая мне место так, чтобы он мог видеть экран. Мама висит на телефоне. Готовность № 3.
Она затыкает пальцем свободное ухо, чтобы сконцентрироваться на том, что говорит телефон. Я беру из пакета плоский пончик и возвращаюсь в свою комнату.
Три журнала спустя мои родители спорят. Не орут. Потихоньку бурлят доводы. На плите спора лопаются несколько пузырей. Я хочу еще один пончик, но не чувствую себя человеком, готовым пройти через огонь сражения, чтобы получить его. Когда телефон снова звонит, они отступают каждый в свой угол. Это мой шанс.
Когда я вхожу на кухню, мама держит телефон у своего уха, но не слушает его. Она протирает запотевшее окно и внимательно смотрит на задний дворик. Я присоединяюсь к ней. Папа пересекает задний двор, на его руке рукавица-прихватка для печи, он несет за одну ногу индейку, исходящую паром.
— Он сказал, что она бы оттаивала много часов, — бурчит мама. Из трубки доносится тоненький голосок.
— Нет, не ты, Тед, — говорит мама телефону.
Папа кладет индейку на чурбак и берет топор.
Шмяк. Топор вонзается в замороженную плоть индейки. Папа пилит ее топором. Шмяк. Ломоть замороженной индейки соскальзывает на землю. Он поднимает его и машет индейкой в сторону окна. Мама отворачивается и говорит Теду, что она уже в пути.
После того, как мама уходит в магазин, папа принимает на себя обязанности по приготовлению ужина. Это дело принципа. Если он перехватывает у нее руководство подготовкой к Дню Благодарения, он должен доказать, что может сделать это лучше ее. Он вносит искромсанное грязное мясо и моет его в раковине моющим средством в горячей воде. Обмывает топор.
Папа:
— Как в старые времена, правда, Мелли? Парень идет в лес и приносит домой ужин. Это не так уж и трудно. Приготовление пищи требует всего лишь некоторой организованности и умения читать. Подай мне хлеб. Я собираюсь приготовить настоящее объедение, как раньше делала моя мама. Ты не должна мне помогать. Почему бы тебе не заняться домашним заданием, может, дополнительно позаниматься, чтобы подтянуть твои оценки. Я позову тебя, когда ужин будет готов.
Я думаю об учебе, но сейчас праздник, так что вместо этого я паркуюсь на диване в гостиной и смотрю старый фильм. Дважды я ощущаю запах дыма, вздрагиваю, когда стакан разбивается об пол, и подслушиваю на параллельном телефоне его разговор с леди из горячей линии индеек. Она говорит, что суп из индейки — в любом случае лучшая часть Дня Благодарения. Часом позже отец зовет меня на кухню с фальшивым энтузиазмом отца, бездарно угробившего кучу времени.
На разделочной доске громоздятся кости. На печи кипит горшок клея. В извергаемой белой пене кусочки серого, зеленого и желтого.
Папа:
— Это должен был быть суп.
Я:
Папа:
— На вкус было немного водянисто, и я решил загустить. Я положил немного кукурузы и гороха.
Я:
Папа (достает из заднего кармана бумажник):
— Позвони в пиццерию, я избавлюсь от этого.
Я заказываю двойной сыр, двойные грибы. Отец хоронит суп на заднем дворе, рядом с нашей мертвой гончей, Ариэль.
Вилочковая кость
Я хочу сделать мемориал для нашей индейки. Никогда еще не было столь замученной птицы для столь паршивого обеда. Я выкапываю кости из мусора и приношу их в художественный класс. Мистер Фримен заинтригован. Он говорит мне работать над птицей, но продолжать думать о дереве.
Мистер Фримен:
— Ты в огне, Мелинда. Я вижу это в твоих глазах. Ты поднялась над смыслом, над субъективным эффектом меркантилизма этого праздника. Это чудесно, чудесно! Будь птицей. Ты — птица. Принеси себя в жертву заброшенным семейным ценностям и консервированному батату.
