Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)
Хотя, конечно, Петр Петрович знал эту новацию здешней дачной жизни. Завели моду… Люди как люди… Заманивают к себе на дачу старенькую дальнюю родственницу — и уговаривают: мол, у нас хорошо, у нас здесь оч-чень хорошо. Поживи, бабуля, с нами.
Но зато ни полслова о том, что и как дальше… А дальше — глядь, и эти люди как люди поразъехались. Оставив бабулю на несезон вместо бесплатного сторожа.
И даже не из расчета!.. Cтарух здесь стали попросту забывать. Как забывали поднадоевшую мебель. Как забывали (в старину) одряхлевших лакеев. Впрочем, оставленная сторожить старушонка еще и выгодна. Ест-пьет не бог весть… Проживет!
И весь этот золотой старушечий запас, надо думать, оставался теперь ему, Петру Петровичу. Смех!.. Через каждые пять-шесть пустых дач тусклый огонек. То справа, то слева — и там из оконной тьмы высвечивалась седенькая головка. Десятка два белых головок на весь дачный поселок. Дары осени.
А надо бы ему, Петру Петровичу, ему, старому мудиле, еще и поблагодарить. За всё про всё . Еще и поклон надо бы ничего не забывающей природе! Даже и за то, что старушенции прихрапывают и припахивают, тем самым себя оберегая. Ведь подбирался же он к спящей на диванчике Васильевне… Ладно еще, что свет на веранде включается. Или что луна вдруг высоко подсветит. С разбегу-то. Сгоряча… Мог и оттрахать божью старушку. То-то бы в радость.
И еще мысль: он, мол, приманивал молодых женщин под покровом темной ночи — зато теперь темная ночь (как должок и отдача) сама дурила его, подсовывая (подтасовывая) ему старушек. Мыслишка, конечно, с горечи. Вроде как горькая правда … Но по сути своей... Отыгрыши темной Ночи (или там Времени… или Судьбы…) — все эти слова для тех, кто смирился. Кто лег на дно. Утешающая нас неправда.
Очередной грозный страж дремал на сундуке у входа. Тоже седенькая. Тоже милая… Под слабой экономной лампой. Не захотев будить, Петр Петрович по-тихому развернулся уйти.
Но старушонка проснулась. Ничуть не оробев, она тотчас заученно затараторила:
— А продали... Уже вовсе продали дачу. Тогда ж и сразу продали... Или ты, мил человек, не знал?
И смолкла. Спутала с кем-то.
Зевнув ртом ровно с одним там зубиком, пояснила:
— Хозяевба велели… Хозяевба просили присмотреть ночами: присмотри — да еще обязательно у самого входа ночуй! Вот ведь как... А может, ты про водку?.. Иль не про водку?
Она все извинялась... Из какой-то бедной мордовской деревни ее сюда выписали.
— Видала, видала водку! Не знала, что твоя. Была уже открытая — верно говорю! Я малость ее пригубила, неплоха водочка! Не осердишься?
— Ладно, старая. Неси что осталось.
Старушонка, ковыляя, ушла в комнаты и вынесла чью-то бутылку. Опять же едва-едва початую… Везло ему на водку этой осенью! Народ, разъезжаясь, приказывал долго пить.
— Неси стаканчик, плесну немного.
— Да я больше не хочу. Я как птичка.
— Неси, неси!
Петр Петрович налил ей ее каплю. Она отказалась, и тогда Алабин сам этот чуток выпил — для бодрости. И для раны.
Ошибся дачей... Совсем уж никуда не годилось. Полусонные старухи притупили чувственность, а с ней инстинкт. Так и получилось, что Петр Петрович в своей ночной тоске заспешил к тому самому входу — шел и шел навстречу подонку. Он напрочь не помнил, что тот уже влепил ему пулю в плечо. Не помнил, что рана... Он просто вошел в знакомую калитку.
Ночь стояла тишайшая, и негромкий оклик тоже стал легко нарисованным звуком — вписанным в тишь.
— Эй.
Только тут Петр Петрович сообразил, что сейчас Лушак с карабином в руках опять в него целит.
— Эй.
— Свои, — откликнулся Петр Петрович, и уже через секунду по-тихому развернулся.
Он откликнулся, чтобы тот не стал сразу стрелять. Чтобы ждал и продолжал целиться.
— А-а, это ты, Петр Петрович!.. Проходи.
Тот, и правда, ждал. Он хотел, чтобы старый Алабин подошел поближе. Он считал Петра Петровича придурком — как и Петр Петрович его.
Очередная старушонка — в профиль. Каролина Людвиговна. Из тьмы окошка. Выставила клюв.
Но и капли лунного света хватило, чтобы угадать ее лицо с характерно выдвинутой челюстью. Еще одна ночная карга… Эта даже не шевельнулась.
Алабин вошел спросить.
— Съехали… Съехали вчера, — повторяла старушонка еле слышно. И еще проводила Петра Петровича (не упал бы — одна, мол, ступенька на выходе совсем плоха!) до самых дверей.
На прощанье (тишайший сторож) все ему шептала… Шелестела:
— Собачку-то не боись… Она у нас добрая… Не покусает!
Подаренная бутылка вдруг стала тяжелить карман. Дармовая водка и напомнила ему о Таське: вот! вот кто!..
В глазах у Петра Петровича взорвалось белым светом. К чертям старух! Пусть спят!.. Старый Алабин, с неожиданной идеей, застыл прямо посреди дороги… Под луной на заборе дрались галки. Он не отрывал от прыгающих птиц возбужденного взгляда… С ума сойти! Таська...
Казалось, лунный свет хлещет из его собственных глаз. Не зря, не зря увидел он тогда эту грудастую пьянчужку!.. С татуированным тихоней!.. С которым она, ясное дело, уже разобралась. Выгнала взашей.
Конечно, с пьянчужкой проблемы. И какая шумная! (И сколько-то Петру Петровичу сейчас стыдно, тоже правда…) Зато верняк.
Зато и на миг не вспомнит он о костлявой, о той, что с косой в руках, когда будет поглаживать голую Таську… Молодую, продрюченную, языкастую и с удивительной, оплывшей грудью.
Он уже высматривал место… Просвет… В Таськином заборе со стороны леса полно дыр. Собачонка Таськина гавкнула, но признала — Петр Петрович ей присвистнул.
Ищущему луна в подмогу. Круглая. Вечная… Сияла!
— Что скажешь? — усмехнулся ей Петр Петрович, замалчивая Аню и свое столь скорое нравственное падение.
А луна ему:
— А ты — что?
Оба помолчали.
Совестливый старик подавил вздох. При такой же точно луне он когда-то похлопывал, поглаживал (и даже, помнится, щекотал) полную ногу Таськи, ее ляжку, тяжелую грудь. И ни разу (ни единого разу) не явилась ему тогда суровая итоговая мысль, что великолепная эта пьянчужка когда-нибудь поблекнет, увянет — и что всё это пройдет…
Одно из окон Таськиной дачи было на ночь открыто. Живой знак! Как выжданная ночная награда. (Вышаганная его старыми ногами! Вымоленная его глазами у десятка других сонных окон…)
И дача не заперта. Ишь как... По осени наша Тася осмелела! Через минуту, заторопившись, Петр Петрович уже был у ее постели.
Как-никак при нем выпивка… Таська любила первые два обжигающие глотка. Петр Петрович обнял ее. Приникая теснее, он болезненно поджимал раненое плечо. Похудела Таська! — успел подумать. И почти тут же острота ее ключиц (у ключицы нежнейшее место) остановила его руку... Неужели?
Алабин отпрянул:
— Кто?
Под рукой было старое тело — он чувствовал!
— Кто тут? — повторил он жестче.
И не слыша ответа, сам знал — кто. Она!.. Она, убить ее мало, и здесь сторожила жилье. Как наваждение… Карга!.. Она охраняла везде. Повсюду!.. Где только ступит его ночная нога!
— Старуха? — то ли сказал он, то ли спросил.
Она в ответ, включив лампу, спокойно ему проскрипела:
— Как в темноте, так еще ничего. А как зажечь свет — уже и старуха!
Петр Петрович молчал.
— Эхе-хе! — Сев на постели, Аннета Михеевна сладко зевнула. — Вот так, голубок. Видно, тебе меня не объехать.
Еще помолчали.
— А Таська, она уже далеко!.. Уже в городе.
Посмеиваясь и не спеша, Михеевна рассказывала — этот татуированный совсем без денег, вот он и учудил: у Таськи же унес ее телевизор… Идиот. Кто в Москве купит телевизор с рук?! Таська — в погоню за ним. На следующей электричке!.. А Михеевну просила, конечно, присмотреть. Потому что этот идиот и ключи ее зачем-то унес. Всё нараспашку!
И заулыбалась:
— А в темноте ты смелый!
Онемевший, Петр Петрович так и не откликнулся.
