Пьер Пазолини - Шпана
— Портнихина сына, — пояснил его приятель.
— Иль не знаешь, он скоро Богу душу отдаст? — сказал Херувим.
— Как это? — удивился тот. — Ведь он ребро сломал, от сломанного ребра не помирают.
— А вот и помирают, — со знанием дела заявил Херувим. — Мне сестра его сказала, что ему одно ребро в печень вошло иль в селезенку, я уж не помню толком.
— Ну пошли, Херувим, — поторопил его Обердан, — а то отстанем.
— Ну бывайте, — кивнул им Волчонок, и ребята гурьбой двинулись к Донна Олимпия.
Херувим и Обердан бегом нагнали семью Марчелло, которая уже свернула на тропку, выходившую через луг прямо к площади Монтеверде-Нуово, и молча последовали за ней по безлюдным в этот воскресный полдень улицам до самых ворот больницы.
Марчелло очень им обрадовался.
— Не хотели нас пускать! — с порога объявил Херувим, все еще злясь на привратников.
Больной не преминул высказаться по этому поводу:
— Чего ты? здесь все носы задирают! А хуже всех монашки, ну чистые ведьмы!
Ему трудно было говорить — от усилия он стал белее простыни, но его это не останавливало.
— Вы Клоуна часом не встречали? — полюбопытствовал он, сверля Херувима и Обердана лихорадочно блестящими глазами.
— Да где мы его встретим? — хмыкнул Херувим, ничего не знавший про щенка.
— А вы разыщите! — настаивал Марчелло. — Да скажите, чтоб хорошенько за собакой моей смотрел. Тогда я, как выйду, еще сотню ему накину. Он знает.
— Ладно, — пообещал Херувим.
— Да помолчи ты ради Христа! — сказала мать, видя, что разговоры его утомляют.
Марчелло через силу улыбнулся.
— А не знаете, — продолжал он, не обращая внимания на отца и мать, стоящих в изножье кровати, — может, мне страховка положена?
— Какая такая страховка?
— Ну, страховка за поломанные ребра. Ты что, про страховку не слыхал?
При мысли о том, как он распорядится страховкой, Марчелло заметно повеселел, даже на щеках румянец выступил. Со своими он заранее договорился и теперь лукаво подмигнул им.
— Я себе велосипед куплю, еще получше твоего! — похвастался он перед Херувимом.
— Да иди ты! — У Херувима взлетели брови.
В этот момент старик справа завел свои жалобы, держась рукой за живот. Старик слева, который, как ни странно, до сих пор молчал, сразу словно очнулся, состроил гримасу беззубым ртом и начал его передразнивать:
— Бе-бе-бе!
Марчелло скосил глаза на приятелей, как бы спрашивая: “Видали?” и прошептал:
— Вот так все время.
У него вдруг закружилась голова, и он сам тихонько застонал. Мать подошла к нему поближе, подоткнула простыню.
— Угомонишься ты наконец?
Сестрицы Марчелло, будто по молчаливому знаку, столпились вокруг него. Младшие, которым уже надоел этот визит, прекратили возню и тоже облепили больничную койку.
— А Кудрявый что поделывает? — спросил Марчелло, как только боль немного отпустила.
— Кто его знает? — сказал Херувим. — Недели две уж не показывается.
— И где он теперь живет? — расспрашивал Марчелло.
— В Тибуртино вроде, или в Пьетралате.
Марчелло задумался.
— А что он сказал, когда узнал, что мать умерла?
— Что тут скажешь? — пожал плечами Херувим. — Заплакал.
— Ах ты, Господи! — Марчелло вновь почувствовал колотье в боку и скривился от боли.
Мать перепугалась, схватила его за руку, стала вытирать платком пот, выступивший у него на лбу и на шее.
Марчелло впал в забытье. Родители уже знали от врачей, что жить ему осталось дня два — три, не больше. Видя, как он побелел, отец сходил за сестрой, а мать опустилась на колени у кровати и, не выпуская руки Марчелло, стала тихонько плакать. Вернулся отец с монахиней; та пощупала лоб Марчелло и, уходя, тихо обронила:
— Терпеть надо.
Услышав это, мать вскинула голову, огляделась и зарыдала в голос:
— Сынок мой, сынок, бедный мой сыночек!
Марчелло открыл глаза, увидал, как мать плачет и кричит, посмотрел на остальных: кто утирал слезы, кто смотрел на него совсем другими глазами, не как обычно. Херувим и Обердан отошли в сторонку, уступив место родным.
— Вы чего это? — слабым голосом спросил Марчелло.
Мать зарыдала еще отчаяннее в уткнулась в подушку.
Марчелло еще раз обвел глазами палату.
— Вот оно что, — наконец проговорил он. — Так я все-таки умру?
Ему никто не ответил.
— Значит, так? — качнул он головой, пристально вглядываясь в лица окружающих. — Значит, не жить мне больше?
Херувим и Обердан испуганно притихли. Немного помолчав, Херувим набрался храбрости, подошел к кровати, тронул Марчелло за плечо.
— Ну пока, Марче, — сказал он. — Нам пора, а то мы там с друзьями уговорились.
— Пока, ребята, — тихо, но твердо ответил Марчелло. Потом подумал немного и добавил:
— Раз уж я больше не вернусь, передайте от меня привет всем на Донна Олимпия… Скажите, чтоб не грустили.
Херувим толкнул Обердана в плечо, и оба, не сказав больше ни слова, вышли из палаты, в которой стало совсем темно.
3. Ночь на Вилла-Боргезе
По виадуку Тибуртинского вокзала двое ребят толкали перед собой тележку, груженную креслами. Было утро, и дребезжащие автобусы на мосту — первый на Монте-Сакро, второй на Тибуртино, третий на Сеттекамини и четыреста девятый, что сворачивает сразу под мостом на Казаль-Бертоне, Аква-Булликанте и Порта-Фурба, — еле-еле тащились меж трехколесных тележек старьевщиков, велосипедов и красных повозок деревенских торговцев, преспокойно кативших от рынка по направлению к окраине. Даже выщербленные тротуары по обеим сторонам моста были забиты народом: рабочими, лоботрясами всех мастей, домохозяйками, сошедшими с трамвая в Портоначчо с полными сумками артишоков и свиных обрезков, которые они тащили в свои лачуги на виа Тибуртина или к многоэтажке, недавно выросшей среди развалин, строек, складов древесины и металлолома, огромных предприятий вроде “Фьорентини” и “Романа Компенсати”. И тут же, на середине моста, в море машин и пешеходов, двое ребят рывками толкали тележку, не обращая внимания на то, как судорожно она подпрыгивает на булыжнике. Затем, неторопливо оттащив ее с дороги, уселись на бортик. Один выудил из кармана окурок и закурил. Другой, прислонившись к подлокотнику кресла, обитого тканью в красную и белую полоску, ожидал, когда приятель даст ему затянуться. Ему было жарко, и он выпустил из брюк черную майку. Первый все курил, не глядя на него.
— Ну ты, — возмутился второй, — может, все — таки дашь курнуть?
— Держи, только не ной, — откликнулся тот, передавая ему чинарик.
В сутолоке их голоса были едва слышны. Свою лепту в общий гул внес и поезд, проезжавший под мостом и казавшийся игрушечным среди хитросплетения путей, теряющихся в подернутой солнцем пыли на фоне сотен домов нового района Номентана. Докуривая бычок, парень в черной майке взгромоздился на кресло, широко расставил ноги и откинул кучерявую голову на спинку. В такой позе он блаженно втягивал дым из доставшихся ему двух сантиметров крепкой итальянской сигареты, бережно держа ее между пальцев. А вокруг кипело усиливающееся к полудню движение транспорта и пешеходов.
Первый тоже влез на тележку и устроился в другом кресле, прикрывая руками прореху в штанах.
— Черт, ща копыта откину, со вчерашнего утра не жрал! — пожаловался он.
Издали послышались два протяжных звонка. Развалившимся в креслах парням этот сигнал был хорошо знаком, и они поспешили оттащить свой транспорт с проезжей части. С площади Портоначчо среди машин и автобусов, рядами ползущих по мосту, лихо заворачивал трамвай, а за ним следом двое других пацанов тоже толкали перед собой тележку и при этом свистели и кричали что-то счастливым обладателям кресел. От их наполненной отбросами тележки воняло, как из сточной канавы. Да и сами парни были грязные, оборванные; потные физиономии на два пальца заросли пылью, зато волосы зализаны, будто сейчас от парикмахера. Один смуглый, стройный и красивый, несмотря на чумазую рожу. Угольно-черные глазища, нежный румянец на покрытых пушком щеках. Другой бледный, анемичный и весь в прыщах.
— Ну что, братишка, в говночисты нанялся? — спросил красавчика парень в черной майке, еще вальяжнее откинувшись на спинку кресла и не снимая прилипшего к губе окурка.
— Чтоб ты сдох, Кудрявый! — откликнулся тот.
Кудрявый (именно этот прохвост полулежал в кресле) хитровато прищурился и уткнул подбородок в ложбинку на шее. А Сырок (такое прозвище носил его спутник) подошел и сунул нос в тележку приятелей — нет ли чего интересного. Потом презрительно скривил губы и разразился неестественным смехом.
— Ах-ха-ха! — причитал он, держась за живот и усаживаясь на край тротуара.
Остальные молчали, ожидая, пока он отсмеется, но, по всему видно, тоже сдерживали смех.
