Сергей Мильшин - Атаман
Цыган почувствовал, что его больше не держат и начал медленно, стараясь не запачкаться, подниматься.
Атаман подошел к брезгливо сморщившемуся Митричу.
— Участковый где?
Митрич оттер тыльной стороной кулака с зажатой нагайкой капли пота на лбу и, ухватив Никиту Егоровича под руку, повлек его в сторону от места наказания.
— За домом, протокол составляет. Сейчас милиция из района должна приехать. Ну, мы решили до их появления сами цыгана наказать. — Митрич на секунду обернулся и, тихо скомандовав кому-то: «Выпусти жену его, пусть во дворе порядок наведет», — снова с готовностью повернулся к Атаману.
— Добро. Что нашли-то?
— Анаша, целый пакет, килограмма два будет.
— Без меня справитесь? — Никита Егорович остановился у калитки и обернулся на двор. Виктор Иванович что-то назидательно выговаривал понуро поддерживавшему спущенные штаны цыгану. Из дома выскочила немолодая цыганка с растрепанной головой и сразу возмущенно затараторила по-своему, подскочила к мужу. Тот молча отвернулся. Ему явно было стыдно. Цыганка, увидев следы его позора на лавке, всплеснула руками, хотела что-то хлесткое бросить в лицо Виктору Ивановичу, но стоящий рядом Колька Самогон сделал такое свирепое лицо, что она мгновенно осеклась и бросилась к забору, где висела сухая половая тряпка.
Митрич ухмыльнулся.
— А что тут осталось-то? Ментам участковый сам сдаст, а мы так, для порядку только подежурим. Все ясно уже.
— Ну, тогда я поехал. Надо еще по двум-трем адресам успеть проскочить — посмотреть, как там дела идут.
— Ага, давай.
Атаман махнул рукой своей команде и в сопровождении казаков отправился к машинам. На улице народу стало еще больше.
— Ну, и что собрались? — Виктор Викторович не удержался и остановился перед разновозрастной группой женщин, — цирк, что ли тут вам?
— Викторович, — отозвался молодой женский голос, — так нам же интересно, как вы порядок наводите.
— Наконец-то, дождались, — подхватил голос казачки постарше, в которой механик тут же узнал известную в станице самогонщицу и солдатку, потерявшую мужа-офицера лет десять назад, Зинаиду Меркушину, — настоящих мужиков увидели, а то все пьянь да пофигисты вокруг. Давно бы так уже.
— Да ты, тетя Зина, просто невнимательно смотрела вокруг, — нас, нормальных, много.
— Может, и много, — она живо выбралась из толпы, — а только где ты, такой хороший и правильный раньше-то был? Давно уже в станице беспредел творится, а вы только сейчас и надумали.
Ее подруга и соседка Вера Петровна, в недавнем прошлом инженер прудового хозяйства, потерявшая работу по причине его разорения, тоже пристроившаяся рядом, со смешком ответила за механика:
— Да на рыбалке он был, уху ел и водку пил.
Механик махнул рукой, мол, что с вами сделаешь, и ускорил шаг — Атаман, стоя у открытой дверцы, с нетерпением поглядывал в его сторону.
За спиной степенный женский голос одернул подруг:
— Тише вы галдеть, бабы. Мужики делом занимаются, а вам бы только просклонять всех, — женщины к удивлению казаков ничего не ответили.
Сборы
Тяжело дался казаку Петру Жуку сбор единственного сына Василия на службу. Сбрую подготовил давно, еще Васька по двору босиком бегал, обмундирование начал потихоньку подкупать, когда сын в рост вошел, а вот коня Тихого, приобретенного у богатого казака Харина, что жил за Лабой, еще жеребенком специально для службы, не уберег. Красавцу-дончаку недавно исполнилось шесть лет, когда он соскользнул с обрыва в Лабенок и повредил спину. Потом ходил, иногда бегал понемногу, но любую, даже самую малую тяжесть на хребте не держал. Лечили жеребца несколько недель. Петр Никитович Жук сам травами поил, готовил целебную мазь на скипидаре, втирал. Отчаявшись поднять жеребца, даже в церковь ходил, просил отца Георгия помолиться за коня. Настоятель церкви Казанской Божьей Матери был из местной семьи потомственных священников, вырос в станице, сам содержал коня и кобылу, в просьбе уважаемому казаку не отказал. Правда, между делом посоветовал пригласить из дальней станицы на Тамани известного коновала. На следующий же день, позаимствовав у станичного войска бричку, отправился казак до Тамани. Через неделю вернулся не один. Заохали, забегали по дому женщины — жена и невестка, не зная чем угостить дорогого гостя, куда посадить, но лекарь от обеда решительно отказался, попросил сразу проводить на конюшню.
— Хороший, хороший, — гладил он по шее, водил ладонью по крупу жеребца. Тот, беспокоясь, вздрагивал кожей, косил глазом, но присутствие рядом хозяев сдерживало умную животину. Недолго ходил вокруг таманец, тихо, зная, что значит для хозяина его слова, обрек Тиху: «Не жилец».
На следующий день еще до рассвета вдвоем с сыном увезли не коня — друга паромом за Лабу. Чуял, все чуял умный Тиха, но не вырывался, шел покорно, доверяя людям и судьбу свою, и жизнь. А когда хозяин навел на него дуло винтовки, заржал жалобно, и отступил назад, словно прячась от неминуемой пули. Оглушив казаков, грянул выстрел.
Могилу дончаку выкопали еще загодя. Столкнули труп в яму и молча, из последних сил удерживая комок в горле, закидали землей. Василий, крупный парень на полголовы выше отца, с белесым пушком на щеках и подбородке не сдержался, осел на колени рядом с могилой и тихонько завыл — заплакал. Отец поспешно отвернулся и, повесив голову, медленно побрел к реке.
Чтобы справить сыну нового коня, Жук продал всю живность со двора, даже кур и утей забил, и в воскресный рыночный день недорого продал знакомому черкесу, приехавшему из-за Лабы за солью. Посоветовавшись с атаманом, сдал Обществу землю в аренду. Ее тут же разделили пополам — одну часть определили на общественные нужды — в помощь вдовам и сиротам-казачатам, вторую отдали в пользование хозяйственной семье иногородних Куровых. Мужик Андрей Куров перебрался на Лабу несколько лет назад с семьей из Курской губернии и пока не было своей земли батрачил у помещика Харина. Мужик оказался справный, дотошный и быстро завоевал в станице уважение. Поэтому, когда у Общества появилась свободная земля, ее тут же сдали Курову с уверенностью, что передают надел в хорошие руки.
Молодой жеребец Алмаз был крепок ногами, сильный, мускулы так и играли под кожей, когда шел ровной рысью, но для военного дела мало обученный. Последние месяцы перед весенними сборами оба мужика пропадали на полигоне за станицей — тренировали жеребца ложиться, держать равновесие, когда Петро закидывал вертушку или подхватывал на галопе, откинувшись назад, руками платок с земли, переходить по команде из аллюра в аллюр. Стреляли сначала издалека, потом ближе, а закончили выстрелами над головой — приучали, чтобы грохота оружия не боялся. Несколько недель ушло на тренировки прыжков с наездником. Сперва прыгали через небольшое препятствие — бревно, а концу занятий жеребец легко брал метровую изгородь. Конь оказался на редкость смышленым, и на службу отправлялся казак Василий довольный собой и своим четвероногим товарищем.
Вечером перед отъездом, когда еще пели во дворе казаки на проводах старые казачьи песни, Петр Никитович ненадолго отлучился и, не доверяя никому, сам насыпал в крохотный заветный мешочек родной земли с родительской могилы. Вешая его сыну на шею, был молчалив и серьезен. Новобранец тоже ни сказал не слова, только прижал к губам свою ладанку-хранительницу, бережно заправил под рубаху и, шепотом творя молитву, трижды перекрестился на храм.
После последнего общестаничного молебна у церкви на площади нестройный отряд молодых казаков неспешно тронулся на выезд из станицы. Василий пытался улыбаться, но получалось плохо, и зоркий отцовский взгляд видел, как неумело прячет сын за напускным весельем тревогу за семью и волненье. Жена Петра Ксения — легкая, подвижная в быту, вдруг будто отяжелела и, не в силах удерживать тяжесть тонкого тела, отошла в сторонку и присела на лавочку у изгороди. Пока не скрылся с глаз казачий отряд, она не двигалась, зажав уголком платка рот, чтобы ненароком громко не всхлипнуть. Невестка Настя, высокая, черноволосая, с заметно выделяющимся под передником животом, утирая заплаканные глаза, как припала грудью к стремени так и не отпускала его до самой Прощальной балки, где казаки уже окончательно расставались с близкими. Всей семьей с замиранием сердца следили, как выезжал жеребец за последние ворота и дружно вздохнули с облегчением, когда Алмаз уверенно, не споткнувшись и не натянув вожжи, миновал деревянные столбы — верная примета, что вернется живой.
Сам Петр Никитович выезжал через эти ворота на одну войну и несколько стычек с горцами, и ни разу конь под ним не споткнулся и морды книзу не тянул. Может, потому и живой вернулся, хотя ни разу в сраженьях не струсил и от пуль не прятался.
