Надин Гордимер - Совсем другие истории
Тефо увидел, что распорядителя процессии просто трясло, и было удивительно, что он еще мог держать в руках сборник молитвенных гимнов. Он то и дело вытирал пот со лба, и констебль подумал, что, наверное, у него жар и лихорадка и вряд ли он сможет снова поднять гроб. Очевидно было, что они хотели занести гроб во двор, у которого остановились. Тефо подошел и предложил помощь.
В широко раскрытых глазах главы процессии он увидел целую бурю чувств, в которых Тефо не мог разобраться. А затем, к удивлению полицейского, распорядитель сделал ему знак не прикасаться к гробу. Еще через мгновение он стал мотать головой и что-то бормотать, из чего Тефо заключил, что помощь будет оценена по достоинству. Он взялся за ручку гроба, и они вчетвером внесли покойника в дом. И вскоре Тефо вновь стоял на веранде китайского магазинчика.
Прошло с четверть часа. Он услышал громкие песнопения, и из дома вышли люди с гробом. Тефо снова увидел взмокшего от пота и трясущегося главу процессии. Гроб поставили на землю возле калитки. Остальные в группе по — прежнему истово пели, и первую партию вели высокие мужские голоса.
Тефо понял, что они хотят поставить гроб в кузов стоявшего у лавки грузовика, и что-то подсказало ему, что сейчас помогать им не следует. Наверное, это одна из сект со своими причудами и странностями.
У калитки шеф наклонился и взялся за ручку, а затем вдруг дернул, едва не перевернув гроб, и закричал остальным, чтобы они тоже взялись за ручки. Тефо с интересом смотрел, что будет дальше.
Из гроба послышались какие-то странные звуки. Чтобы он совсем не перевернулся, мужчины разом дернули его вверх, и снизу раздался треск сломанной доски. Они захотели поднять гроб повыше, и тогда произошло то, что произошло.
Из гроба на землю сошла небольшая лавина бутылок. Водитель вскочил в кабину грузовика, дал задний ход, а затем рванул вперед — только его и видели. А телега со скрипом ехала по улице. Тефо смотрел на все это замороженным взглядом. Как загипнотизированный он сошел с веранды и медленно направился к месту событий. Глазам его предстала беспорядочная куча бутылок со спиртным; некоторые из них были разбиты, другие раскатились по улице, словно ребятня, высыпавшая из класса на перемену. Среди участников процессии послышались шиканье и крики:
— Словил мандраж, болван дерганый!
— Весь кайф поломали через коленку!
— Я всю дорогу сек, что так и будет!
— Ну, я тебе рога обломаю!
— Сидел бы дома, дубина криворукая!
— Пролетели мимо кассы!
И все они, как говорится, растаяли в воздухе еще до того, как Тефо сообразил, что нужно их арестовать. Да туг еще и набежавшая толпа растащила все бутылки и растворилась, не оставив никаких улик. Несколько зевак стояли рядом.
«Вот гады, — подумал он, — рады, что дурака свалял и не захомутал кого надо». Гады подталкивали друг друга локтями и выражали ему притворное сожаление по поводу случившегося. Тут из толпы вышла Маню: «Мне бы гроб на дрова взять, господин констебль», и он раздраженно махнул рукой — мол, бери, чего там. Это не ускользнуло от Келеди, которая растирала набухшую молоком грудь, и она сказала соседке: «Вот увидишь, что будет. Только не торопись».
— Привет командиру! Какие беды-горести? — родственничек Селеке был уже в курсе того, что произошло, и пробирался через толпу к нему поближе. — Эти жмурики меня совсем заколебали! И тебе, начальник, не катит. Вот что я тебе скажу — их здесь, жмуриков, как вшей в моей рубашке. Но большим человеком станешь, это как пить дать. Держу пари на всех вшей, которых я кормлю».
После полудня констебль Тефо сидел в комнате Маню и пил кукурузное пойло. Келеди, как всегда, растирала грудь, сидя на полу с двумя женщинами. Маню сидела на низенькой скамейке, выпустив из-под фартука в цветочках свой огромный, похожий на арбуз живот.
Не обращая внимания на бабью болтовню, Тефо размышлял о похоронах, покойниках и бутылках со спиртным. О похоронных процессиях он думал просто так, не имея в виду ничего конкретного. Ему вспомнились слова, сказанные родственником Селеке на веранде китайской лавки. Наверное, не случайно он их произнес. И тут на улице появилась еще одна похоронная процессия. Тефо резко встал и направился к двери. О, если бы только боги могли сказать ему, что у них в том темном полированном гробу, подумал он и вернулся на прежнее место — само воплощение безнадежности и отчаяния.
Пророческие слова Келеди «Вот увидите, что будет» обрели серьезный смысл, когда в один прекрасный день Тефо женился на Маню после того, как она родила шестого ребенка. Улица ахнула и в изумлении затаила дыхание. Впрочем, скоро пришла в себя, вспомнив о своей репутации самой тихой и спокойной улицы в Ньюклэре.
Это событие добавило Келеди уличного авторитета и веса, и она с полным правом могла сказать: «Вот так-то!» — яростно расчесывая свербевшие от молока груди.
Салман Рушди. Гнездо жар-птицы
Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы иные.
Овидий. МетаморфозыЗдесь плоская жара, и все иссохло. Дождей давно уж нет, и говорят, что засуха пролилась на землю потом. Они — равнинные крестьяне-скотоводы, но скот разбрелся в поисках воды, направился к востоку и на юг, пошатываясь и гремя костями. Напрасный их исход отмечен черепами и рогами, которые торчат, как верстовые вехи. А там, куда садится солнце, есть вода, отравленная солью. Но скоро даже эти солончаки останутся в пустыне привидением. И ветер гонит перекати-поле по изможденным сумрачным равнинам. А трещины в земле столь велики, что могут поглотить и человека.
Весьма достойная кончина для земледельца: быть поглощенным своей родной землей.
А женщинам здесь уготована иная смерть. Огонь охватывает их, и факелом живым они сгорают.
Еще на памяти людской здесь рос дремучий лес, рассказывал г-н Махарадж своей американской невесте, направляясь в своем роскошном лимузине во дворец. В лесу обитал тигр редкой породы — белый, как соль, небольшой, поджарый, весь сплетенный из мышц. А птицы певчие! Их было без числа различных видов и пород, и сами гнезда были свиты из музыкальных нот. Тому уже полвека, как отец въезжал в тот лес, который сотрясало разноголосье птиц, и даже было слышно, как в этот хор вступало рычанье тигров. Отца уже нет, и тигры вымерли, исчезли птицы, и только лишь одна, которая ни разу не запела, вьет свое гнездо — не среди исчезнувших деревьев, а в сокровенном месте, неизвестном людям. «Это жар-птица», — шепнул он, и его невеста — дитя большого города, чужестранка, уже не дева — рассмеялась столь вычурному слову, откинув длинную прядь светлых волос, отливавших желтым пламенем.
И принцев нынче нет — перевелись. Упразднены правительством за ненадобностью уж сколько лет тому назад. И само слово «принц» у нас, в современной стране, превратилось в выдумку феодальных времен и стало сказкой. Их лишили званий и титулов, особых прав и привилегий. И более не властны они над нами. И здесь принц превратился в простого господина Махараджа. Но человек он не простой. Его городской дворец превратился в казино, а сам он стал главой комиссии, цель которой — искоренить продажность, отравившую страну. В своей юности он был игрок, спортсмен, охотник, но после выхода в отставку все забавы были тоже отставлены за недостатком времени. Он возглавляет также Институт экологических исследований, который ищет средства против засухи; а в его поместье — в громадной крепости-дворце, куда его сейчас мчит лимузин, — непрестанно бьют фонтаном каскады драгоценной влаги с единственной лишь целью — показать себя, не глядя на других. Собрание древних текстов в его библиотеке слывет в округе чудом, но это не мешает ему владеть лицензией на спутниковую связь, и с каждой установленной тарелки он получает прибыль. Подробности его финансовых дел, равно как и любовных приключений, о которых ходит столько слухов, покрыты мраком.
Вот и карьер. Лимузин остановился. Мужчины работают кирками и мотыгами, а женщины носят землю в тазах на голове. Завидя господина Махараджа, они в почтенье складывают руки, приветствуют его коленопреклоненно. Американская невеста смотрит на все это и понимает внутренним чутьем: она приехала туда, где правды нет, а власть, правительство — там, далеко отсюда, в столице — не более чем выдумка, в которую никто не верит. Здесь господин Махарадж остается по-прежнему принцем, а она — его принцесса. Она словно бы вошла в старинное преданье и легенду и чувствует себя лишь словом, ползущим по засушенной странице, и становится самой этой страницей с историей ее жизни, над которой дует безжалостный и знойный ветер и превращает ее тело в папирус, ее кожу в пергамент, а ее душу в бумагу.
Какая жара и зной! Ее знобит и лихорадит.
Карьера больше нет. Есть котлован под водоем. Крестьяне, согнанные засухой с земли, копают эту яму для господина Махараджа на тот случай, когда дожди вернутся. Тем самым он дает им работу, объясняет он невесте, и даже более того: дает надежду. Она качает головой и видит, что громада этой ямы уже полна, — ее переполняет горькая насмешка. Соленая, противная на вкус, она не может напоить ни человека, ни скотину.
