Элис Сиболд - Почти луна
Тело матери вывезли бы из этого дома на каталке, подумала я. Ее бы несли почти вертикально по крутой передней лестнице. Она стала бы очередной одинокой старой дамой, умершей в своем доме. Как печально. Как беспомощно. Как высоко-высоко она забралась бы по кривой людского сочувствия.
Но этому не бывать. Я прослежу.
Войдя в дом, я устояла перед соблазном остановиться в гостиной и вместо этого промаршировала дальше. Мои мышцы затекли от сидения на полу кухни, но, позируя в Уэстморе, я знавала и худшее и умела восстанавливаться. Поднявшись наверх, я взяла простую белую простыню. Затем спустилась, перескакивая через ступеньку.
Старательно не глядя на лицо матери, я встала у ее ног, быстро наклонилась, чтобы прикрыть их, а затем сыграла в игру, о которой сперва Эмили, а потом и Сара умоляли меня, когда я подтыкала им на ночь одеяла. Игру, которую для меня придумал отец.
Мы называли ее «взмах». Я вставала у изножья детских кроваток, зажав концы верхних простыней в руках, выбрасывала их вперед, и они медленно опускались на детские тельца. Особенно Сара была готова играть в эту игру до бесконечности.
«Мне нравится, как воздух разбегается от меня», — как-то раз призналась она.
Для матери хватило и одного взмаха, и двуспальная простыня укрыла ее лицо. Она прилипла к телу почти как призрак. Поспешно я снова упаковала мать в мексиканское свадебное одеяло и в «Гудзон-Бей», словно труп был подарком, который я возвращаю в магазин.
Я встала, вышла в маленький задний коридор и открыла подвальную дверь. Поддерживая мать под мышки, дотащила ее головой вперед до лестницы.
В почти непроницаемой темноте я спустилась на несколько ступенек и замолотила по стене в поисках выключателя. Загорелась голая лампочка у подножия лестницы. Я спустилась до конца. Когда я была маленькая, эта лестница бросала вызов мне и соседским детям. После первых трех ступенек обе стены расступались, а перила, как в них ни нуждались все эти годы, так и не поставили. Хеймиш даже вызвался соорудить их из старых труб, после того как настелил ковер наверху.
«Эта лестница — настоящее гиблое место», — прошептал он мне, когда я отвела его в подвал выбрать за труды одно из старых дедовских ружей.
Но что всегда придавало смысл подвигу спуска в темный подвал, так это гигантский коричневый холодильник. В нем мать хранила жестянки круглых конфет с бренди, запасы шоколадок «Хёрши», завинчивающиеся банки орехов пекан и миндаля, нетронутые рождественские коробки арахисовых козинаков и гадкие, пропитанные хересом кексы с цукатами, которые нам дарили на праздники.
Левертоны раздавали коробки мятных помадок «После восьми». Миссис Доннелсон, пока не умерла, приносила матери окорока.
Окорока отправлялись в особое место — длинный, низкий морозильник для мяса, который гудел справа от лестницы. Мать разбирала на нем белье для стирки и складывала журналы, которые не жалела выбрасывать. При жизни отца по морозильнику для мяса промаршировала целая вереница предметов. Он надеялся, что мать займется прикладным искусством, поэтому на нем стояли корзины с кусками зеленого пенопласта и огромными бутылками из-под дешевого вина, которые она превратила бы в прекрасные террариумы, если бы нашла время. Желуди, конские каштаны, коробки игрушечных глаз и веточки причудливой формы. Речные камешки, отполированные в отцовской мастерской. Необычные кусочки плавника, которые он собирал. И нетронутый клей «Элмере» в экономичной упаковке, который царил надо всем.
Мысль о ружье пришла в голову матери.
— Зачем ему ружье? — прошептала я ей, пока Хеймиш умывался. — Почему не наличные?
— Он взрослый парень, — ответила мать. — Эмили только что родила ребенка.
Но к тому времени как я проследила мыслительный процесс матери и поняла, что это был ее способ указать, что и Хеймиш, и Эмили уже взрослые, поезд безумия отъехал от станции и я очутилась в подвале, показывая Хеймишу стойку с ружьями.
Мы стояли перед морозильником для мяса, парень брал одну винтовку за другой и покачивал в руках, прикидывая вес.
— Я ничего не знаю о ружьях, кроме того, что они крутые, — сказал он.
Я не могла помочь. Просто смотрела, как он вынимает винтовку за винтовкой из деревянной стойки и неумело держит за приклады, словно сорняки с очень толстыми стеблями, которые только что выдернул из земли. Хеймиш, как и Натали, составлял идеальный светлый контраст моей темноте. Пока у нее не появилось довольно седины, чтобы начать красить волосы в чуждый, на мой вкус, оттенок рыжего, Натали была блондинкой, негативом меня, брюнетки. Когда я стояла рядом с ее сыном, то видела карие глаза его матери, слышала ее беззаботный смех.
— Почему она их не продаст? — спросил Хеймиш. — Могла бы кучу денег выручить.
Но я его почти не слышала. Он достал единственный пистолет из войлочного мешочка «Краун ройял»[16] и широко расставил ноги, как в ковбойских фильмах. Когда он прицелился в противоположную стену и положил палец на спусковой крючок, я завизжала и схватилась за дуло.
Он не отпустил, и мы столкнулись. Хеймиш схватил меня свободной рукой за правое плечо.
— В чем дело? Ты, похоже, ужасно расстроилась. Что случилось?
С моих губ готовы были сорваться слова, которые я не говорила никому, кроме Джейка.
— Отец учил меня не целиться в людей.
— Я целился в тень от лампы!
Он положил пистолет на морозильник за своей спиной. Погладил меня по щеке, как если бы я была ребенком, а он родителем.
— Все хорошо, — сказал он. — Никто не пострадал.
Меня трясло. Он повернулся, засунул пистолет обратно в пурпурный мешочек и затянул сверху золотой шнурок.
— Я беру его, — сказал он.
При помощи Хеймиша я убрала винтовки, намного более ценные, обратно в крепления. Пистолет лежал на стопке накрахмаленных льняных салфеток, которые я сложила и оставила на морозильнике. Помню, как обернулась и увидела его, представляя тусклый серый барабан, исцарапанную коричневую рукоять; отца, который поднимает его, заряжает и подносит к голове.
Я расположила тело матери так, чтобы, спустившись на три ступеньки в подвал, суметь обхватить ее за плечи и, двигаясь вслепую и нашаривая каждую очередную ступеньку ногой, собственным телом предотвратить ее падение в ничейные земли внизу.
Я вдохнула и постаралась сделать свои мышцы сильными, а не негнущимися. Стащила верхнюю половину тела с края лестницы, спустилась на одну ступеньку, затем на другую. Мать становилась все тяжелее с каждым шагом. Я слышала сквозь простыни сиреневый запах ее волос. Чувствовала, как мои глаза начинают слезиться, но не моргала. Вниз: два, три, четыре, пять. Ее связанные ноги отмечали каждую ступеньку стуком.
Кокон с матерью разматывался. Никаких тебе подоткнутых уголков. Ее вымытые ступни выглянули из простыней на середине лестницы. Мне показалось, что пальцы ног несколько посинели, и я гадала, не играет ли со мной шутки подвальное освещение. Еще шаг. Другой. Я точно знала, что ступенек шестнадцать, поскольку десятки раз считала их еще ребенком. Слева показался гудящий морозильник для мяса. На нем лежала стопка журналов «Сансет», потрепанных запасов миссис Касл, у которой были родственники на Западном побережье. Еще остались бутафорские подарочные коробки от прошлого Рождества, они выстроились рядами во всем своем выцветшем на солнце великолепии лент и бантов. Я представила, как миссис Касл несет их по лестнице, а может, это сделала я. Мать вполне могла приказать мне снести их вниз и положить в огромные пластиковые пакеты, в которых хранила их одиннадцать месяцев в году. Я могла бы почему-либо уклониться от задания. Я могла бы провести отведенное на него время в старом шезлонге из лозы и железа рядом со стиральной машиной и сушилкой, подсчитывая, сколько именно минут в состоянии себе позволить, прежде чем подняться наверх и составить компанию матери.
Пока ей не исполнилось восемьдесят шесть, мать настаивала на использовании подвала. Мысль о том, что она заблудится или будет не в силах подняться обратно, вдохновила меня купить ей сотовый телефон. До тех пор мать преодолевала первые три ступеньки по одной за раз, хватаясь руками за стену и готовясь к самостоятельному спуску. Затем, сжав зубы, поворачивалась и спускалась боком, ступенька за ступенькой. У нее уходило до получаса на то, чтобы добраться вниз, поэтому, достигнув пола подвала, она могла уже забыть, зачем пришла.
Но как отец Натали боялся, что банкомат сожрет его руку, так и она, после того как в восемьдесят шестой день рождения я положила ей в ладонь самый примитивный телефон, перевела взгляд с него на меня и спросила:
— Это что, граната?
— Это телефон, мама. Можешь брать его с собой, куда захочешь.
— Зачем это мне?
