Чарльз Сноу - Поиски
— И что же вас возбуждает больше всего? — спросила Мона.
Хант вступил в разговор:
— Этих двух молодых людей больше всего на свете возбуждает наука.
Мона спросила у Шериффа:
— Неужели правда?
Хант запнулся, а потом сказал:
— Они вам не поверят, если вы им скажете, что человеческая личность должна быть на первом месте.
Шерифф быстро вмешался:
— Пожалуй, для четырех часов утра этот разговор неуместен и может ввести в заблуждение. Когда мы говорим, что наука должна быть на первом месте, это отнюдь не значит, что мы ничем другим, помимо науки, не хотим заниматься. Просто мы убеждены, что наука представляет собой самое увлекательное дело, на которое стоит потратить жизнь. — Он обернулся к Моне. — Давайте продолжим наш разговор, — сказал он ей, и она улыбнулась.
Одри спросила меня:
— Вы согласны с тем, что он говорит?
— Да, — сказал я, — пожалуй, да.
— Звучит это довольно необычно, — она поджала губы, — но… но, мне кажется, я могу это понять.
Я проводил ее до дома, а Шерифф отправился провожать Мону, после чего я вернулся к Ханту, и мы с ним еще прошлись до Хайбери. Был холодный ветреный рассвет, полоски облаков перечеркивали оранжевое на востоке небо. Некоторое время мы шли молча.
— Мне стыдно за себя, — сказал он наконец. — Ребяческая ревность, — добавил он. Он был бледен. — Я пытался опорочить Шериффа в глазах Моны, нападая на вашу науку. Господи! Какое ребячество! Как это несерьезно! — вырвалось у него.
— Может быть, она не заметила, — предположил я.
— Тогда она слишком глупа, чтобы иметь право на существование, — ответил он.
Мы шли дальше, я больше не пытался утешить его. Ветер бил нам в лицо и освежал глаза, горевшие после бессонной ночи. Утренняя звезда уже меркла. Я вспомнил, как в детстве я каждую ночь вставал, чтобы посмотреть, как она сверкает. Я и сейчас глядел на нее с теплым чувством.
— В конце концов, — неожиданно сказал Хант, — я знаю, почему я так вел себя. Так некрасиво.
Грузовик прогрохотал мимо нас, направляясь к городу.
— Я знаю, почему я так говорил, — пробормотал он. — Я знаю, как я ревновал к Шериффу. Я знаю, почему я ревновал к Шериффу, — добавил он, и голос его зазвучал громче. Теперь он обращался ко мне, а не беседовал сам с собой. — Пожалуй, это все, на что мы можем рассчитывать. Вероятно, это именно то, что нам следует делать.
— Что именно? — спросил я озадаченный.
— Слушай, Артур. Я наконец начинаю разбираться во всем этом. Ты думаешь, Шерифф знает, зачем он увел от меня эту девушку? Ему, конечно, наплевать на нее. Ты думаешь, он знает, зачем он это сделал?
— Думаю, что нет, — ответил я.
— Так вот, мы должны в этом разобраться, — сказал он. — Мы должны отдавать себе отчет в том, что мы делаем, даже если мы не можем контролировать свои поступки. Если мы с Шериффом можем поступать так по отношению друг к другу — он уводить мою женщину, а я глумиться над ним, как уличный мальчишка, — то ведь тогда общество не сможет существовать, понимаешь меня? Мы с Шериффом друзья. И мы начинаем придумывать всевозможные благородные объяснения для собственных поступков и низменные, подлые — для действий противника. Шерифф сейчас занят именно этим. Я остановился только потому, что вовремя поймал себя на этом. Мы должны вовремя сдерживать себя. Мы должны осознавать подлинные причины поступков, которые мы совершаем. Причины, заставляющие нас сказать так, а не иначе.
Я здорово устал, и мне было не очень интересно. Я ему что-то ответил, только потому, что он страдал и мне хотелось утешить его.
— Это гораздо важнее, чем ваша наука, — говорил он. Его лицо, казалось, было освещено каким-то внутренним светом, сквозь который проглядывала боль. — Может, это и не так много даст человечеству. Даже если мы будем стараться вести себя сознательно, как мне бы хотелось, мы, возможно, никогда не достигнем совершенства. Но если мы не будем стараться, то ничего хорошего вообще не будет ни для нас, ни для человечества в целом.
Он замолчал. Мне хотелось уйти и лечь спать.
— Да, да, конечно, я не очень ясно изложил свою мысль, — говорил он. — Когда я говорю, что на первом месте должна быть человеческая личность, это еще ничего не значит. Как человек ведет себя — может сказать любая кумушка. Теперь я знаю, как я должен был сформулировать свою мысль. Мы должны, Артур, понять, почему человек ведет себя так, а не иначе. В противном случае плоды вашей науки попадут в руки несмышленых детей. Что бы они с ней ни сделали, они не будут знать, почему они это делают. Мы никогда не сможем довериться им. Пока они сами не уяснят себе причины собственных поступков. И человечество будет походить на ребенка, которому дали в руки пузырек с ядом или послали одного играть на кухню.
6Разговор с Хантом занял в моем изложении гораздо больше места, чем это было в действительности; одно время мне казалось, что он затерялся среди других споров и разговоров, которые я давно позабыл. Много позднее жизнь заставила меня вспомнить эту ночь, когда Хант излагал свои сомнения, а я — свой символ веры.
Так или иначе, а в последний проведенный нами вместе месяц споры и соперничество утихли. Я не слышал имени Моны, Хант больше не рассуждал о науке, а так как из-за предстоящих экзаменов мы стали вообще реже встречаться, то наша дружба ничем больше не омрачалась. Нервы у нас были напряжены в преддверии экзаменов. Если мы, не дай бог, не получим дипломов первой степени, нам с Шериффом придется оставить мечту об исследовательской работе, а Хант вынужден будет занять какую-нибудь скучнейшую должность, чтобы выплатить деньги, которые он, как ставку, поставил на самого себя. Мы убеждали друг друга, что мы непременно получим диплом первой степени, иначе просто не может быть, но в глубине души каждый побаивался. Помню, как я лежал без сна, томимый самыми мрачными предчувствиями, и наконец вставал и садился за книги, чтобы отогнать прочь черные мысли. А в другие моменты я ощущал необычайную уверенность в себе.
Перед лицом пугавшего нас будущего мы в эти последние недели искали поддержку в нашей дружбе. Прошлое приобрело для нас особый аромат, это было приятное, полное дерзаний и глубоких раздумий время. Мы опять стали посещать знакомые старые места, вспоминали дни, проведенные вместе, наши разговоры, надежды и все происшествия за три года. Мы посмеивались над собой, но все трое были настроены очень сентиментально, и в общем нам было очень хорошо вместе.
В один из жарких дней мы пили чай в кафе в Хэмпстеде, которое мы одно время довольно часто посещали, а потом почему-то забросили на много месяцев. Спускался теплый вечер. Мы смотрели, как зажигаются огни города; фонари мерцали, окутанные дымкой, стремительно мчались вниз с холма трамваи, и автомобили мелькали между деревьями. Хант откинулся в кресле, на его лице было написано удовлетворение, дымок из трубки расплывался в спокойном воздухе. Шерифф наклонился вперед и с насмешливой улыбкой, которую мы так хорошо знали, сказал:
— А ведь хорошее было время!
Он кивнул в сторону города, который, казалось, принадлежал нам, был нашей собственностью по праву дружбы, по праву каждой кружки пива, каждого разговора, мелькнувшей фантазии, счастья и огорчений, по праву всего того, что мы пережили в Лондоне за эти три года.
— Очень хорошее время, — сказал я.
— В некоторых отношениях лучшего времени у нас уже не будет, — медленно произнес Хант.
— Да, в некоторых отношениях лучше не будет, — согласился Шерифф. Но тут же передумал. — А в чем-то, наверно, будет лучше. Неизмеримо лучше. Через двадцать лет. — Он улыбнулся нам. — Что мы все трое будем делать через двадцать лет?
Я сразу вспомнил, как год или два назад я втайне, про себя, однажды вообразил нас тремя мушкетерами, чуточку стыдясь своей детской выдумки. Интересно, а моим друзьям когда-нибудь это приходило в голову? Скорее всего, да! Если дружат трое юношей, сравнение напрашивается само собой. Любопытно, как они распределили роли? У меня они распределялись так — Хант был, конечно, Атосом, Чарльз Шерифф — д’Артаньяном, а сам я, пожалуй, — не приспособленным к жизни Арамисом.
Никто из нас, казалось мне, не был настолько глуп, чтобы сойти за Портоса. А что же все-таки будет с нами через двадцать лет? Я отогнал от себя воспоминания и сказал:
— Хант, конечно, будет экономическим светилом. Он станет главным консультантом по экономическим вопросам на мирной конференции после следующей войны; во всяком случае он попытается давать советы, а потом подаст в отставку.
Хант был доволен и улыбался.
— А Чарльз, — сказал он, — будет почтенным ученым, может быть, профессором или чем-нибудь в этом роде.
