Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
Сжалось тут у меня сердце, слезы из глаз покатились. А что поделаешь? Не нами заведено, не нам отменять. Не для себя растим своих дочек. Так уж повелось — придет женщина в чужой дом — сама под палками мучается и дочерей на муки отдает. Чудно, право…
Распахнул я дверь, выскочил во двор. Зачерпнул пригоршню снега — чистый, как хлопок, — прижал к груди, чтоб пожар в ней унять. Потом все тело снегом растер, оделся, кушаком опоясался. Ружье — за плечи: на случай, если подвернется Сорик-оглу. Кликнул Джемо, а она уже давно на ногах.
— Собирайся, — говорю, — повезу тебя выдавать.
Ни слова не говоря, пошла, оделась. Смотрю — джигит хоть куда! Тело закутала в волчью шкуру, голову и шею обвязала шерстяным шарфом, руки до кисти обмотала войлоком.
— Готова, душа моя?
— Готова, бабо.
— Бьется сердечко?
— Нет, — мотает головой, сама смеется. Прижал я ее к груди, поцеловал в глаза.
— Свет очей моих, — говорю, — стой твердо! Одного хочу: чтобы досталась ты доброму джигиту, а коли не так выйдет — подохну от тоски.
Вывел я из хлева мула, оседлал. Джемо отвязала Черного Волка, надела ему ошейник, пес прямо ошалел от радости. Визжит, передними лапами на плечи ей становится, лицо и руки лижет. Чует, животина, запах битвы.
Бисмиллах! Пустились в путь. На подходе к деревне Черный Волк поднял морду, завыл, из пасти пар клубами — призывно эдак, вроде как боевой клич издал. Оскалился, красный язык вывалил, а сам так и рвет цепь из рук Джемо, в бой ему не терпится.
Народ весь из юрт высыпал. Добрались мы до площади. Я выпрямился в седле и ору во всю глотку:
— Эй, сукины дети! Полно вам на Джемо пялиться, окосеете! Джано своему слову верен. Не я ли говорил вам, чтобы готовились к состязанию по первому снегу? Вот мы и готовы. Будем ждать вас на верхней долине. Кто на свою силу надеется — забирай калым, дубинку, собаку и айда!
Прогорланил — и прочь из деревни, скрип-скрип по свежему снегу. Миновали деревню, оборотился я — народ что муравейник растревоженный. Все снуют туда-сюда, собак отвязывают, руки войлоком обматывают, головы — тряпьем. Эх, молодость — кровь горячая!
Как подъехали мы к верхней долине, воронье с сосен снялось. Загалдело, закружило над долиной, потеху чует.
Спешился я, привязал мула к дереву, расстелил на снегу одеяло ворсистое, сиирдское. Сижу, чубуком попыхиваю, на игру Джемо с собакой поглядываю.
Тут и народ повалил. Впереди джигиты. Выступают гордо, собак на цепях ведут. Позади за каждым — родня всем скопом. От красных, зеленых, желтых минтанов[10], от белых кафтанов в глазах рябит. И всяк своего джигита подзуживает. В бой готовит. Выстроились джигиты под соснами, стали поодаль друг от друга, цепи себе на руки намотали, чтоб собаки не сцепились, а псы так и заливаются на всю округу.
Остальные вкруг меня сгрудились, каждый свое орет, своего джигита нахваливает. А кто побойчее, спор затевает.
Джемо посредине стоит. Одной рукой на дубинку оперлась, другой пса на цепи придерживает.
Из деревни Сорика-оглу — ни одной души. Одним глазком на бой глянуть — и то страх берет! И то правда, кому в голову взбредет становиться шейху своему поперек дороги? Раз ага глаз на девку положил, тут уж какой ни есть удалец, а отступится.
Из Карга Дюзю прибыло восемь джигитов, все сыновья моих братьев названых, все мне что дети родные. Глянул я на них — ой, соколы мои! За любого Джемо отдам! А один даже на месте устоять не может, рычит, от нетерпения дубинку в воздухе крутит.
Собрались все — вскочил я, выступил на середку. Приумолкли люди.
— Эй, джигиты! — кричу. — Ягнята резвые, моих друзей боевых сыны кровные! Все вы сердцу моему любы. Да только вас восемь, а дочка у меня одна. Поборитесь сперва между собой! Кто всех осилит, тому и Джемо достанется. Захочет она — схватится с ним, не захочет — так пойдет. Согласны?
— Согласны!
— А раз так, выходите на поле по двое.
Отвел я Джемо и ее пса в сторону, чтобы пес в драку не ввязался, а сам — от нее подальше. Пускай все видят, как она сама со зверюгой управляется!
Выходят удальцы на поле по двое, бьются жестоко, а народ ревет, улюлюкает, всяк своего за промашки честит.
— Уле, Хасо! Что хвост поджал, как пес? Крути дубинкой!
— Уле, Генджо! Чтоб тебе ослепнуть! Пошевеливайся! А то и Джемо потеряешь, и честь свою!
— Сам кусайся, коль собака твоя не кусается!
А собаки свое дело знают: рычат как бешеные, под ноги джигитам бросаются, норовят противнику в икру вцепиться, чтобы его, значит, с ног свалить. Рухнул на землю — выходи из игры. Тут для джигита первое дело — собаку дубинкой оглоушить, да не зазеваться, а то, пока ты собаку колотишь, сам получишь по шее дубинкой — и, прощай, невеста!
До полудня бились джигиты. У кого собака удерет с поля боя, другой, глядишь, сам корчится на земле, изо рта кровь хлещет, его за ноги в сторону отволакивают. Белый как хлопок снег красным стал. Народ от крика охрип. У Черного Волка от пота вся шерсть взмокла, изо рта — пена клоками.
Из восьми джигитов остался один — Кара Сеид. Двоих уложил молодец. Сердце у меня екнуло от радости. Всем взял Кара Сеид: и удалой, и скот у него водится, отец ему у шейхов пастбища арендует. Да, видать, не приглянулся он Джемо. Я это сразу раскусил. Как остался он один на поле, вижу, она палку в руках стиснула, брови сдвинула.
Вай, горе мне! А ну как он ее одолеет! Поведет ее тогда в свой дом насильно. Вай, пропала моя голова!
Поглядел я на Кара Сеида: ладно скроен, поступь твердая, сила в нем так и играет — того гляди, кафтан лопнет. И пес ему под стать — уши, хвост подрезаны, в глазах — блеск кровавый. Похлопал я Джемо по спине:
— Всевышний тебе в помощь, душа моя!
Джемо на руки поплевала, дубинку схватила, цепь укоротила — и на поле. Цепь позвякивает, а псина от радости весь заходится, вперед рвется.
Кара Сеид хватает свою дубинку, становится против Джемо и говорит:
— Джемо, лань горная! Ты ловкая, ты смелая, да не устоять тебе против такого медведя, как я. Пожалей свое тело белое, не подставляй под удары, пожалей розы щек своих, мед губ своих, — убереги их от кровавых ран! Подойди ко мне, сдайся без боя, стань венцом на моей голове!
Полыхнули черным огнем глаза Джемо.
— Семь джигитов честно пролили кровь на этом поле. А ты хочешь, чтобы дочь Джано пошла на попятную, отступилась от слова своего? Ах ты, тварь! Уж не знаю, какая мать тебя родила! На поле боя хвостом вертишь, как сука. А еще мнишь себя медведем!.. Не для таких, как ты, розы щек моих, мед губ моих! А ну, защищайся!
Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Заплакал я от радости, услыхав такие ее слова. И народ вокруг зашумел.
— Хей, Джемо! Вздуй хорошенько этого наглеца! Подрежь ему хвост, собаке!
Науськала Джемо Черного Волка — и на противника! Тот на руки поплевал — мое дело, дескать, упредить! — и вперед. Черный Волк сразу цап бесхвостого пса за глотку! Вцепился в него мертвой хваткой. Кара Сеид смотрит — худо псу. Давай его отбивать, Черного Волка дубасить. Джемо меж тем изловчилась, бац по его дубинке — просвистала она на другой конец поля. Кара Сеид глаза выпучил, не моргнет. Видать, мозги у него враз набекрень съехали, про пса своего забыл. Ему бы на цепь налечь, оторвать бесхвостого от Черного Волка, а он стоит балда балдой, рот разинул. Пес сам с грехом пополам вырвался из зубов нашей зверины — и наутек. Воет истошно, а Джемо ему вслед еще своей цепью громыхает.
Повеселела родня побежденных джигитов, загалдела, как воронье.
— Ай, джигит Джемо! Ай, курбан! Проучи его, чтоб впредь неповадно было!
Подняла Джемо дубинку, над головой держит. Глаза черным пламенем полыхают.
— Ну, Кара Сеид, — говорит, — раскусил ты теперь, кто джигит, кто газель? Сдавайся по-хорошему домой сам пойдешь. Не сдашься — понесут тебя!
Заходила толпа ходуном:
— Не жалей его, Джемо! Будет пощады просить — все равно не щади. Покажи, чего он стоит!
Утер Кара Сеид пот со лба и говорит:
— Умру, а без боя не сдамся!
Опустила Джемо дубинку.
— Ладно, иди за своей дубинкой. Сражайся, как мужчина!
И пошла играть с ним, ровно кошка с мышью. То дубинку у него из рук выбьет, то ударами засыплет. Загоняла его вконец. Напоследок саданула ему с размаху по шее — свалился парень. Оттащили его в сторону. Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Подбегаю я к ней, в лоб целую. Толпа ревет на всю округу. И Черный Волк визжит от радости, Джемо руки лижет.
Вижу — народ расходиться хочет. Разъярился я.
— Что же вы, сукины дети, — ору, — про свою мужскую честь забыли? Девку от земли не видать, а вы ее одолеть не можете, неужто ей теперь без мужа оставаться?
Молчат, зубы стиснули. Только сопение слышно. Ударил я кулачищами себя в грудь, еще пуще заорал:
— Тю! Жалкие твари! Нет средь вас ни одного джигита!
