Джонатан Кэрролл - Свадьба палочек
Прочитав дневники Эдварда Уэстона и Пола Стренда, я заинтересовалась фотографией. Это открыло для меня новый дивный мир, не говоря уж о неоценимой помощи в бизнесе. Однажды в Лос-Анджелесе на дворовой распродаже я наткнулась на большую коробку фотографий. Большинство запечатленных на них людей были мне незнакомы, но там же оказалось и несколько снимков знаменитых кинозвезд тридцатых и сороковых годов. Меня поразило великолепное, мастерское освещение на этих давних снимках и естественные позы артистов. На обороте каждой из этих фотографий стоял штамп с именем мастера — Харрелл, и его адрес. Я их купила и никогда не забуду выражения лица женщины, которая их продавала, когда я протянула ей деньги: оно сияло и лучилось торжеством. Ты дура, было написано на нем, а я умная. Но даже тогда, не зная ничего о великом фотографе Джордже Харрелле, я понимала, что она не права.
— Миранда?
Этот возглас прервал поток моих воспоминаний, и я очнулась, увидев на пороге одного из самых любимых мною на свете людей.
— Клейтон! Прости, я грезила наяву.
— Признак недюжинного ума. Обними же своего старого босса.
Мы обнялись. Как всегда, от него исходил запах какого-то нового, изысканно-прекрасного одеколона, от которого у меня закружилась голова.
— Что на тебе сегодня налито?
— Французская штучка. Называется «Диптих», что, по-моему, вполне годится для книготорговца, ты не находишь?
— Безусловно. Где ты пропадал, Клейтон? Вот уже несколько месяцев о тебе ни слуху ни духу.
Я взяла его за руку и провела к креслу. Он уселся и, прежде чем заговорить, медленно обвел глазами помещение. Ему было лет под шестьдесят, но выглядел он намного моложе. Никакого намека на лысину, а морщины появлялись, только когда он улыбался. Я начала работать у него в Нью-Йорке после окончания колледжа. Он научил меня всему, что знал сам о торговле редкими книгами. В основе его личности лежали две замечательные черты — энтузиазм и щедрость. Когда я решила начать собственное дело, он одолжил мне десять тысяч долларов.
— У тебя еще не купили твоего замечательного Сти-венса? У меня есть покупатель, сайентолог из Юты.
— Сайентолог, читающий Уоллеса Стивенса?
— Вот именно. Я ездил на запад, расширял свой бизнес. Интересный там попадается народ. Один чудак, к примеру, существует на строжайшей морковной диете и собирает исключительно Уиндема Льюиса. Вот поэтому я так долго не давал о себе знать. Не знаю, как у тебя, но у меня в последнее время книги не улетают. Поэтому пришлось попутешествовать. А ты-то как?
— Не очень чтобы. То густо, то пусто. Пару месяцев назад продала целую коллекцию книг Роберта Дункана в Лос-Анджелесе. Немножко поправила дела. Знаешь, кого я там встретила? Дуга Ауэрбаха.
— Пса? Чем он занимается?
— Делает рекламу. Зарабатывает кучу денег.
— Но ты, помнится, говорила, что он хотел бы стать Ингмаром Бергманом. Не думаю, чтобы реклама собачьего корма отвечала этому желанию. Он все еще тоскует по тебе?
— Думаю, да. По-моему, он тоскует по тем временам, когда жизнь изобиловала возможностями.
— Как и все мы, верно? Послушай, Миранда, я приехал с тобой повидаться, но еще и по делу. Слыхала ли ты когда-нибудь о Франсес Хэтч?
— Если нет, то мне должно быть стыдно?
— Ни в коей мере. Она — большая тайна для всех, кроме очень немногих. Франсес Хэтч в двадцатых-тридцатых годах за что только ни бралась, но так ничего толком и не сделала. Что не совсем верно — она состояла в связи с неимоверным количеством знаменитостей. Представь себе этакую безумную смесь Альмы Малер, Кэресс Кросби и Ли Миллер и ты получишь представление о Франсес Хэтч. Она родилась в богатой семье в Сент-Луисе, но взбунтовалась против родителей и сбежала от них в Прагу. И попала в то время да не в то место. Там тоже шла жизнь, разумеется, как и повсюду в Европе в двадцатые годы, но куда менее интересная, чем в Берлине или Париже. Она прожила там год, изучая искусство фотографии, а потом перебралась в Бухарест с одним румынским чревовещателем. Его сценическое имя было «Чудовищный Шумда».
— В Бухарест с Чудовищным Шумдой? Я ее уже люблю.
— Согласен — несколько странные географические пристрастия. Но ее постоянно брал на буксир кто-нибудь из любовников, и она не возражала прокатиться за чужой счет. Ну, из Бухареста она вскоре сбежала и очутилась в Париже, одна.
— Но ненадолго, верно?
— Правильно. Такие, как Франсес, не остаются подолгу одни. — Он расстегнул портфель и вытащил оттуда фотографию. — Вот ее автопортрет примерно тех лет.
Я всмотрелась в фотографию. Замечательный черно-белый снимок, чем-то напоминающий работы Вальтера Петерханса или Лионеля Файнингера: несколько угловатый, подчеркнуто резкий, очень германский. Я засмеялась.
— Так это шутка! Признайся, Клейтон, ты пошутил! — Я снова перевела взгляд на фотографию. Я не знала, что сказать. — Говоришь, это автопортрет? По тому, как ты ее описывал, я было решила, что она обыкновенная пустышка. Я представить себе не могла, что она так талантлива.
— И? — Он кивком указал на фотографию и, подмигнув, улыбнулся.
— И у нее внешность шнауцера.
— Скорее уж эму.
— А кто это?
— Что-то вроде страуса:
— И ты хочешь меня убедить, что эта эму была любовницей кучи знаменитостей? Она безобразна, Клейтон! Посмотри на этот нос!
— Ты слыхала когда-нибудь французское выражение bellelaide?note 4
— Нет.
— Оно означает «достаточно безобразный, чтобы быть желанным». Уродство добавляет сексуальности.
— Никакое belle к этой женщине неприменимо!
— Может, она была замечательно хороша в постели?
— Что ей еще оставалось? Не могу этому поверить, Клейтон. В глубине души я уверена, что ты меня разыгрываешь. С кем она была в связи?
— Казандзакис, Джакометти. Ее закадычной подругой была Шарлотта Перриан. Другие, Она прожила интересную жизнь. — Он забрал у меня фотографию, еще раз на нее взглянул и спрятал в свой портфель. — И она до сих пор жива! Обитает на Сто двенадцатой улице.
— Сколько же ей?
— Должно быть за девяносто.
— Откуда ты ее знаешь?
— Ходят слухи, что у Франсес Хэтч хранятся письма, рисунки, книги от людей, при звуках имен которых у любого торговца редкостями слезы появляются на глазах. Такой товар, Миранда, лежит без пользы и потихоньку желтеет от времени. На протяжении многих лет она то и дело заявляла о своей готовности все продать, но до сих пор не решалась на этот шаг. Ее компаньонка умерла несколько месяцев назад, и Франсес боится оставаться одна. Хочет переехать в дорогой дом для престарелых в Брайярклиффе, но на это у нее не хватает денег.
— Будет здорово, если ты уговоришь ее продать все эти ценности тебе. Но почему ты мне об этом рассказываешь?
— Потому что в возрасте девяноста с лишним лет Франсес больше не любит мужчин. Она в конце жизни получила что-то вроде откровения и стала лесбиянкой. Имеет дело только с женщинами, единственное исключение — ее адвокат. Я много лет с ней знаком, и она уверяет, что теперь действительно готова продать, но только не мужчине. Если она в очередной раз не передумает и согласится продать тебе, половина твоя. — Он сделал мне это предложение с отчаянием в голосе, которого даже не пытался скрыть.
— Ничего мне не надо, Клейтон. Я рада буду помочь, если смогу. А кроме того, всегда мечтала познакомиться с эму. Когда мы к ней поедем?
Он взглянул на часы.
— Можем прямо сейчас, если хочешь.
— Поехали.
Прежде чем поймать такси, Клейтон сказал, что сперва ему нужно найти супермаркет, но не объяснил зачем. Я ждала снаружи. Через несколько минут он вынырнул из двери с пакетом, полным всякой съедобной дряни — «Хостесс сноуболлз», ярко-оранжевые «Читос», «Твинкиз», «Динь-дон», «Девил доге», «Янки Дудль»…
— Надеюсь, это ты не себе накупил?
— Другого Франсес не ест. Каждый, кто ее посещает, должен приносить пакет этого дерьма.
— Неудивительно, что она дожила до девяноста! Если она всю свою жизнь так питалась, то теперь процентов на восемьдесят состоит из всяких консервантов. А после смерти период полураспада ее тела не уступит плутонию.
Он приоткрыл пакет и заглянул внутрь.
— Когда ты в последний раз лакомилась «Динь-доном»? Названия все как на подбор непотребные — «Девил доге», «Динь-дон»… — Он разорвал обертку, и мы не без удовольствия жевали эту гадость, держа путь к городским окраинам.
Мисс Хэтч жила в одном из похожих на старую крепость прекрасных домов рубежа столетий. Он пережил всех своих соседей, но и сам порядком обветшал. Перед фасадом, украшенным горгульями, располагался уютный дворик с неработающим фонтаном в центре. Такое здание заслуживало покоя и тишины, но из открытых окон на нас обрушились звуки сальсы и рэпа. Где-то ругались мужчина и женщина. Слова, которые они выкрикивали, хоть кого могли вогнать в краску. Как всегда в подобных ситуациях, меня поразило, насколько люди в наше время не стыдятся говорить во всеуслышанье о чем угодно. Недавно в метро рядом со мной сидели две женщины, громко разговаривавшие о своих менструациях. Ни разу ни одна из них не оглянулась — не слышен ли их разговор окружающим, а ведь очень даже был слышен.
