Франсуаза Саган - Синяки на душе
Мне нравится в этом романе то, что я пишу его день за днем и надеюсь, что на этот раз никто, действительно никто, не придет и не скажет: «Вы знаете, как забавно, Себастьян так похож на меня, а Элеонора – просто мой двойник». (За Нору Жедельман я меньше беспокоюсь.) Это уподобление так утомительно и кажется, увы, основой успеха, во всяком случае, моего. Я видела невыносимых дам, которые объясняли мне, до какой степени они узнавали себя в Поль из «Любите ли вы Брамса?» или бог его знает в ком, видела множество странных людей, глубоко чуждых мне, которые, по их мнению, были очень похожи на моих героев. Здесь, я думаю, ни один человек не увидит ни в одном из двух чудаков-шведов своего двойника. Возможно, какие-нибудь испорченные люди будут объяснять мне, что вот, мол, «и они тоже, кровосмешение…». А что еще? Мне кажется, трудно слиться с этими людьми.
В продолжение темы, когда все эти рассуждающие чудовища шепчут мне: «Знаете, я тоже прошел через это», я уверена, что в каком-то смысле это правда. Дело здесь не в здравом смысле, которым все наделены как нельзя лучше, дело в ощущениях. И какая-нибудь не очень приятная дама, которая оказалась перед необходимостью выбирать между зрелым солидным человеком и чересчур пылким любовником, эта неприятная дама не лжет; в тот или иной момент у нее был случай поверить в это, а если случая не было, по крайней мере, ей хотелось поверить; в результате все действительно очень похоже, и одно почти принимается за другое: жизнь воображаемая за жизнь прожитую. В конце концов самый ценный продукт – золото, соль или вода – в той странной еде, называемой общением двух людей, самый ценный продукт – это воображение, редчайшая вещь, единственная, в которой нуждаются люди, зависть же хоть иногда и встречается, но в ней никогда не признаются. Только воображение, которое метко называют строительством воздушных замков, не даст построить этот замок на практической скучной основе, короче, чтобы закончить фразу, надо ясно представлять себе, что нет ничего другого, только оно. Я хочу сказать, что если двое друзей не будут хоть сколько-нибудь считаться с воображением друг друга, они могут дойти до такой глупости, что один может убить другого, потому что в какой-то момент они потеряют взаимное уважение. Бывает, оставшись один, доведенный до отчаяния по причине Х, вы вдруг почувствуете приступ душевного тепла и желания жить – любая случайность может разбудить в вас эту пагубную страсть. Бывает, человек с головой уходит в работу, которую называют творческой, восхитительной и ужасной одновременно, которая гоняется за ним по ночам, как летучая мышь за детьми, где-нибудь летом, на даче. Бывает, вы встречаете кого-то, и он кажется вам увечным калекой, причем какова бы ни была его природная красота, все равно вам так кажется, потому что этот человек лишен воображения. Бывает, кто-то влюбляется в несусветного лгуна, потому что, пойманный на лжи раз и другой, загнанный в угол свидетелями («squeezed», как говорят англичане), он выпутается, солгав в третий раз, восхищая всех своими измышлениями. Бог свидетель, я достаточно повидала в своей жизни людей, которых сегодня презрительно называют мифоманами. Я не говорю о мифомании как о средстве защиты, это всегда достаточно грустно, я говорю о другой, обреченной на успех. Долгое время я сама была ее счастливой жертвой. Теперь я обнаруживаю ее по чисто физическим признакам, которые должна перечислить как опознавательные знаки для читательниц журнала «Elle», например: спокойный вид, немного громкий голос, глаза правдивые, обычно темные, и в противоположность тому, что показывают в провинциальных фильмах, отсутствие решительных жестов. Мне кажется, в мифоманах есть свое очарование очень конкретного свойства: по большей части они лгут бесплатно. Можно даже сказать – они лгут, чтобы доставить большее удовольствие вам, чем себе. Бывают мифоманы-мазохисты (увы, редко), которые рассказывают истории о своих провалах и неудачах – это одна из форм юмора; далее идут мифоманы-параноики (увы, чаще), когда вам, смеясь, рассказывают о своих победах, успехах, славе. Ни за что на свете я бы не стала перебивать ни тех, ни других (если только они не смертельно скучны). А еще бывает, и тогда это трагедия, мифоманы без воображения, одержимые идеей фикс, от которых отшатываются полуночники, как перепуганные птицы от огородного чучела, когда такой мифоман появляется на каких-нибудь запоздалых посиделках. Я не перебиваю мифоманов по двум причинам: во-первых, им стоит усилий, пересказывая свою жизнь, изменять ее – в конце концов, разве литература это не то же самое? – и во-вторых, из вежливости, которой они ждут, втягивая вас в свои завихрения. Ах, если бы некоторые скептики захотели понять, что иная ложь, которую творят эти люди, особенно их некоторые рассказы – это способ выразить почтение: им верят те, кто достаточно умен, чтобы ухватить смысл поставленной проблемы, обладает достаточным воображением, чтобы заинтересоваться развязкой, в ком достаточно ребячества, чтобы предположить – в этом что-то есть, и кто достаточно чуток, чтобы не сказать: «Да прекратите же наконец ваши игры». Есть люди, чья жизнь буквально питается этими рассказами – фанфаронскими, странными, лживыми, где они так жалеют себя, но в глубине души понимают – то, что их насыщает и утоляет их жажду, тот знак, который отмечен у них на лбу, есть в данном случае не что иное, как властная, любящая рука пылкого воображения.
Чтобы они окончательно проснулись, консьержка принесла им крепкий кофе и очень кстати предложила разобрать чемоданы. Ей казалось – это слишком, чтобы очаровательные туалеты мадам Ван Милем уже сутки мялись на дне чемодана. К естественному раздражению женщины, понимающей толк в макияже (об этом уже говорилось) и уважающей элегантность, начинала примешиваться заботливость, слегка беспокойная, стихийная преданность, которую всегда вызывали Ван Милемы во время своих переездов, когда путешествовали одни. Мадам Шиллер, консьержка, уже взяла на себя проблемы отопления, угля, электричества и других услуг, действительно очарованная этими двумя взрослыми детьми, неожиданно оказавшимися у нее на руках (мадам Шиллер никогда не хотела иметь детей). Цветисто, но доходчиво она объяснила, как пользоваться телефоном, пока брат и сестра равнодушно похрустывали сухариками, которые она принесла. Присутствие мадам Шиллер в их жизни казалось им таким же естественным, как присутствие – ужасно говорить это – Норы Жедельман. Они даже находили ее менее обременительной, а с точки зрения Элеоноры, лучше накрашенной.
– Бедная Нора, – сказал Себастьян, – если она захочет позвонить, ей трудно придется. Наш дом – настоящая штаб-квартира.
– Твой подарок оказался с ядом, – сказала Элеонора, – а ведь она завалила тебя очаровательными безделушками. Это невежливо.
– Какой подарок? – спросил Себастьян.
– Ты подарил ей вкус к любви, – сказала Элеонора, встала и пошла в ванную, если ее можно было так назвать, и тут же вернулась сказать мадам Шиллер, что нет горячей воды.
Оказалось, мадам Шиллер – лучшая подруга жены водопроводчика (человека неуловимого), и она будет счастлива это продемонстрировать.
– У меня осталось около четырех тысяч франков, – сказал Себастьян, – квартира оплачена за три месяца вперед, но нужно ведь еще что-то есть и во что-то одеваться.
– О, одеваться, – сказала Элеонора, – таким загорелым, как мы…
– И все-таки ты слишком легко одета, – сказал Себастьян. – Нет, буду искать работу.
Элеонора рассмеялась, и это едва не нарушило ход сложной сделки, которая разворачивалась между мадам Шиллер и женой водопроводчика. Элеонора смеялась редко, но, когда это случалось, смех звучал низко, неудержимо, заразительно, «в манере Гарбо», говорил ее брат. Себастьяна это задело:
– Когда ты успокоишься, я позвоню своему приятелю Роберу, или, если хочешь, можем купить виски на три тысячи франков и пропить их прямо здесь, и очень быстро. Было бы дьявольски прекрасно, если, конечно, мы от этого не сдохнем.
– Благодаря нашим ангелам-хранителям, – ответила Элеонора, – боюсь, этого не произойдет. Почему ты не поговоришь с мадам Шиллер? Она бы нашла тебе место смотрителя в Люксембургском саду.
– Возможно, но это противоречит моему складу. Ты можешь себе представить, как я гоняюсь за влюбленными парочками, за детьми, не пускаю в сад собак и, как безумный, дую в свисток с пяти вечера? Нет уж!
– А мне бы хотелось быть поденной портнихой, – резко сказала Элеонора. – Я бы сидела здесь – одной рукой шила, другой читала.
– К несчастью, шить ты не умеешь, и потом, я думаю, для этого нужны две руки, – сказал Себастьян.
Они замолчали, задумавшись, впрочем, не слишком расстроенные. Им нравилось якобы всерьез обмениваться мнениями по поводу всяких прожектов, скромных и невыполнимых, и, может быть, если бы они могли заняться этим относительно свободным трудом, им было бы морально легче, чем быть в положении людей, которых содержат. (Я имею в виду моральную усталость, а не мораль как таковую.)
