Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
Страх отступил, и до них наконец дошло то, что я объяснял им битых двадцать минут. Я снова начал всю историю, тщательно выбирая слова.
Они молчали.
Капитан в конце концов словно бы нехотя обронил:
— Проверьте и его тоже.
Взялись за меня, жестами приказав не двигаться, прощупали меня металлоискателем и еще раз обыскали вручную.
— В порядке.
— О'кей, пропустите.
Я наклонился к Салме, снова взял ее на руки, поцеловал в горячий висок и сказал ей по-арабски:
— Вот увидишь, невестушка, выкарабкаемся.
Она не ответила. Слышала ли она мои слова?
Какие-то люди доставили нас под конвоем в американскую зону. Казалось, мы не в Багдаде: это был совсем другой город внутри разрушенной столицы, город современный, нетронутый, освещенный, украшенный фонтанами и цветущими клумбами. Из некоторых окон доносилась томная музыка со слащавыми всхлипами скрипок, из другого окна звучал рок-н-ролл. Я, живший в разрушенном квартале и работавший в местах, где замерла жизнь, не мог себе такое даже представить.
Салма лежала не двигаясь. В свете фонарей, еще по дороге в госпиталь, мне показалось, что ее кожа приобрела какой-то странный оттенок, однако она еще дышала, в этом я был уверен.
В отделении «скорой помощи» меня встретил военный врач, он сделал солдатам знак возвращаться на свой пост и приказал мне положить Салму на кровать, застланную бумажной простыней.
Я дал ему осмотреть ее. Когда же у него вырвался вздох, я, чтобы обмануть свою тревогу и напомнить ему, что говорю по-английски, тихо спросил:
— Ну как, доктор, что с ней?
Он повернулся ко мне и словно только что обнаружил мое присутствие.
— Общее заражение крови, мальчик мой. Это очень опасно.
— Она выздоровеет?
Он посмотрел мне прямо в глаза и медленно сказал такие слова:
— Я сделаю ей укол для очистки совести, чтобы знать, что мы всё испробовали, но не будем обманывать себя: слишком поздно, мой мальчик.
Я без слов упал на стул.
Он несколько минут занимался Салмой, потом взял меня за плечо:
— Устройтесь в соседней комнате. Положите девочку на кровать, а сами займите кресло. Я буду неподалеку.
После того как мы перешли в комнату, он осторожно прикрыл дверь.
Я ослушался его: не положил Салму на койку, а держал ее на руках, прижимая к груди, моля Бога пощадить ее.
На исходе ночи я почувствовал, что усталость накрывает меня, и решил на несколько секунд закрыть глаза.
На рассвете, когда я проснулся, моя невестушка лежала у меня на руках — мертвая.
— Ну, это уже слишком, Саад, я не заплачу.
Мать была непреклонна.
После того как я принес Салму к сестре, мать напустила на себя вид суровый, неприступный, и эта холодность более всего леденила мне сердце.
Она смотрела на меня, не отводя глаз.
— Саад, я не хочу, чтобы твоя жизнь прекратилась задолго до смерти. Именно это и происходит.
— Жизнь, конечно, тяжелая, но…
— Возможно, это знак Божий, что у тебя не осталось женщины, которая была бы тебе по душе: значит, ты должен заботиться о родных. Нельзя терять времени. Если хочешь помочь нам, уезжай из страны.
— Но…
— Не возражай: надо ехать.
— Я вам здесь не нужен?
— Я точно так же могла бы бегать по больницам. Нужны были деньги. Будь у нас доллары, мы смогли бы попасть к доктору Бен Саиду, получили бы антибиотики. Я не хочу еще раз пережить такое. Сынок, умоляю тебя, требую: уезжай. Ты молодой, энергичный, умный и сильный. Ты будешь работать за границей и посылать нам свои сбережения. Ты один можешь нас спасти.
— Оставить вас одних? Ты думаешь, папа бы это одобрил?
Она посмотрела на меня, заколебалась, оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что дочери не слышат.
— Я говорила с ним, он согласен.
— Когда?
— Вчера вечером.
Она опустила голову, опасаясь моей реакции. Может, думала, что я скажу, что она сумасшедшая? Я тут же ее успокоил:
— Ах, значит, не я один! Ты тоже его иногда видишь?
Она подняла голову и посмотрела на меня так строго, как будто я ляпнул какую-то глупость.
— Естественно, я его вижу, Саад. Каждый вечер, как только выпью свой отвар. Он стал приходить на третий день после кончины.
— Значит, и к тебе — на третий?
— На третий.
— А что он делал эти три дня?
— Не знаю. Привыкал быть мертвым, наверно. Или искал дорогу сюда. Он как-то молчит на этот счет. С тобой тоже?
— Со мной тоже.
— Словом, на третий день он явился, и, должна тебе сказать, я его не похвалила, наоборот, я устроила ему сильный разнос за ту случайную пулю.
Мы помолчали, каждый держал в тайне свои разговоры с тенью папы — с потаенной частью нас самих, угнездившейся на перекрестье личности и воспоминаний.
Я обнял ее:
— Спасибо, мама, за то, что веришь в меня. Я поеду.
— Куда?
Я вспомнил о Лейле и, не задумываясь, ответил:
— В Англию.
4
Как преодолеть тысячи километров, когда в кармане ни динара?
В то утро тучи, не сумев помешать солнцу взойти, неприязненно толкали его, наваливаясь свинцовой массой, пропуская грязный серый блеск, скудный и светом, и тенью. В окошко ванной комнаты я видел унылые крыши, террасы, захламленные пакетами, бельем, матрасами, как кладовки. Ни кошек, ни птиц. Только голос муэдзина, усиленный динамиками мечети, от которых его тусклый тембр казался гнусавым, нарушал это оцепенение.
Как преодолеть тысячи километров, когда в кармане ни динара?
Я заканчивал бриться — смесь запахов сандала и кедра, исходившая от старого обмылка, напоминал об отце, — а потом принялся за ноги.
Как преодолеть тысячи километров, когда в кармане ни динара?
— Продавать надо, сынок.
— А, ты здесь?
Отец, по обыкновению одетый в майку и пижамные брюки, сидел на низком деревянном табурете.
— Да, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, я с тобой и пытаюсь облегчить твои заботы. Кстати, как бородавки?
— Ничего хорошего.
— Невероятно! Так ты правда решил уехать?
— Ты в курсе…
— Я считаю это решение крайне необоснованным. Положись на то, что проблемы постепенно найдут свое разрешение.
— Хаос торжествует, папа!
— Ну же, это преходящее.
— Нет, папа, ты заблуждаешься. Это может длиться долго, завтра не станет лучше, завтра может стать даже хуже. Значит, если нечего ждать улучшения, надо уезжать.
— М-м, я понимаю твою логику, завтра не станет лучше, лучше станет в другом месте.
— Вот именно.
— Если сформулировать разницу между нами, сынок, то я — оптимист, который говорит «завтра», а ты оптимист, который говорит «там». У тебя оптимизм раскрывается в пространстве, я же размещаю его во времени.
— Не умаляй разницы между твоей позицией и моей. Твой оседлый оптимизм — это фатализм.
— А твой кочевой оптимизм — это трусость бегства.
— В противоположность тому, что утверждала мама, ты не одобряешь это решение.
Он смущенно закашлялся.
— Вначале мне казалось предпочтительней, чтобы ты остался, но… гм… ты знаешь, с твоей матерью долго спорить не получается… в конце концов она все равно тебя заморочит, ты откажешься от изначальных мыслей и согласишься с ней.
— Я часто спрашивал себя, а не слабый ли ты человек, папа?
— Теперь спроси себя, не становишься ли слабым ты сам.
Его ответ был как прямой удар в челюсть. Пока он не нанес мне его, я не замечал, что вписываю новый эпизод в извечную историю о том, как будто бы свободные и независимые мужчины исполняют решения женщин, которые хранят их очаг. Чтобы скрыть замешательство, я перевел беседу на практические заботы.
— Купить билет на поезд Багдад — Лондон — дело немыслимое. Во-первых, его не существует, во-вторых, мне не получить визу — у меня даже паспорта нет, потом, мне не собрать денег ни на поездку, ни на устройство в Лондоне. Деньги, вся загвоздка в них! Было бы у меня много денег, я бы вышел на проводников. Вроде бы на Мясницкой улице за тысячу долларов могут вывезти за границу.
— Это они так говорят. Наверняка известно только то, что они облегчат тебя на тысячу долларов.
— У меня все равно нет тысячи долларов.
— Продай что-нибудь.
— Что? Мамины драгоценности давно испарились. На твои книги желающих не найдется. Что до мебели, то все, что уцелело, нам нужно, к тому же много за нее не выручишь. Квартира?
— Нет, сынок. Кому нужна квартира в Багдаде в нынешние времена? Лучше уж сразу купить участок на кладбище.
— Что тогда?
— Тогда я подумал, что ты можешь продать себя. Свою силу. Молодость. Отвагу.
— Не уверен, что понимаю тебя…
— У тебя один товар — ты сам, мальчик мой. Кое-где нужны пылкие молодые люди.
— Ты намекаешь, что…
Нас прервала мама, которая проскользнула в ванную за гребнем, и стыдливый отец, не соглашавшийся разделить свою наготу ни с кем, кроме меня, исчез.
