Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952
Кажется, я так никогда ничего не купил в этом букинистическом. Собирать свою собственную библиотеку мне не приходило в голову. Я считал, что у нас дома, в общем-то, есть все, что мне нужно.
Помню, лет в тринадцать я спросил у родителей, какие самые главные книги мне необходимо прочесть. Им очень понравился мой вопрос, они стали оживленно перебирать любимых авторов, составляя для меня нечто вроде списка из ста самых важных книг. Упор они делали на зарубежную литературу, справедливо полагая, что русскую классику я худо-бедно прочитаю в школе. В списке были Рабле, Сервантес, Гете, Флобер, Мериме, Стендаль – все эти книги стояли в нашем большом старинном книжном шкафу. Как я сейчас понимаю, из действительно важных книг у родителей не было только Библии. Вернее, была – и очень роскошная, с иллюстрациями Доре, но на немецком. К тому же она была набрана немыслимой готической вязью, прочитать которую было невозможно, даже зная язык. Однако Библию по-русски родители купить почему-то никогда не стремились, хотя, говорят, ее можно было достать у букинистов, правда, из-под полы и за большие деньги.
Был на Арбате и обычный книжный магазин, куда я часто наведывался, но смотрел там не книжки, а марки, которые продавались в филателистическом отделе. Рядом с этим магазином находилась ближайшая к моему дому марочная толкучка.
Собирать марки я начал в десять лет, когда в один прекрасный выходной день мама достала откуда-то старый разваливающийся альбом и круглую коробку из черного бакелита, в которых хранилась ее детская коллекция. Отец показал мне, как обращаться с марками, как их отмывать, сушить и идентифицировать, мне был куплен первый большой кляссер, и так началось мое коллекционирование.
Вскоре, к моему большому огорчению, выяснилось, что маме в детстве никто не объяснил всех этих тонкостей. Марки она наклеивала в альбом силикатным клеем, который необратимо обесцвечивал любое изображение. В результате почти все марки из альбома были испорчены. Тем не менее у меня был некоторый задел, и началось мое многолетнее, хотя и крайне дилетантское, увлечение.
Источников приобретения марок в ту пору было несколько. В некоторых книжных магазинах существовали филателистические отделы, но в этих отделах было мало интересного. То, что считалось среди моих сверстников наиболее ценным, там никогда не продавалось. Например, «колонии» – марки различных колониальных владений – предмет вожделения каждого юного филателиста. «Колонии», а также многое другое, можно было купить у спекулянтов, которые толкались возле этих книжных. Спекулянты держали руку за пазухой пальто, так что отличить их было нетрудно. В теплое время года торговля марками затухала, так как альбомы было некуда прятать. Время от времени у магазина появлялся ленивый милиционер, разгонявший толкучку угрозами. Иногда он действительно тащил кого-нибудь в отделение милиции, где, как говорили, альбомы конфисковывались.
Если родители давали мне немного денег, я находил наименее опасную на вид физиономию, мы встречались глазами, обменивались парой слов и шли в один из ближайших подъездов, где передо мной раскрывались альбомы с несметными, на мой тогдашний взгляд, богатствами. Конечно, был риск, что у меня просто отнимут деньги, но такого со мной никогда не случалось.
Посередине Арбата находился Вахтанговский театр. Сам я смотрел там немного спектаклей, из которых отчетливо помню «Принцессу Турандот» с Борисовой в главной роли и «Маленькие трагедии», но родители бывали там достаточно часто. В этом театре играла Лариса Пашкова, мамина приятельница еще с довоенных лет. Она нередко забегала к нам после дневного спектакля. У Пашковой была яркая, запоминающаяся внешность и необычно низкий, красивый голос. Мама с уважением говорила о ее мужестве – Аариса Алексеевна сумела вернуться на сцену после тяжелейшей автомобильной аварии, пройдя через множество операций. Кроме того, Пашкова отличалась исключительной энергией и любознательностью: всегда была увлечена только что прочитанной книгой и без конца учила иностранные языки – то французский, то итальянский, то какой-то еще. Несмотря на резкость своей обычной манеры, со мной Пашкова держалась мягко, и я всегда радовался ее приходу.
На Арбате было два кинотеатра, куда я часто ходил. Один из них назывался «Юный зритель» и его позднее (кажется, в 1970-х) закрыли. Там я смотрел свой первый в жизни фильм, дело было весной 1958 года. Перед фильмом, как обычно, показали киножурнал «Новости дня» или что-то в этом роде. И вот на экране идет репортаж о недавно прошедшем фестивале молодежи и студентов, камера движется по праздничной Москве, по Садовому кольцу, а затем по Арбату – и я вижу крупным планом свой собственный дом! Дом, где мы живем! Этот факт привел меня в такой восторг, что даже фильм, на который меня, собственно, повели, не вызвал особого интереса. Зато киножурнал я забыть не мог и очень хотел посмотреть его снова. Я думал, что этот киножурнал крутят каждый день перед каждым фильмом, и родителям было непросто меня разубедить.
Второй арбатский кинотеатр когда-то назывался «Арс», но к моменту моего рождения он был давно переименован в «Науку и знание». В этом кинотеатре показывали фильмы о природе и путешествиях. Сеансы были всего по 45–50 минут, билеты стоили десять копеек, и я смотрел там почти весь репертуар, тем более что у нас дома никогда не было телевизора. Народу в «Науку и знание» ходило, как правило, немного, но иногда билеты бывали распроданы. Огромным успехом пользовался фильм изобретателя акваланга Жака-Ива Кусто «В мире безмолвия». По-моему, это был первый полнометражный фильм, снятый под водой, настоящая сенсация.
Немного позднее, когда я учился уже во французской школе, в «Науке и знании» шел фильм о французских шансонье с расплывчатым названием «Франция-песня». Там показывали моих тогдашних кумиров – Бреля, Адамо, Брассенса. Фотографии этих, да и других западных звезд, тогда достать было трудно, и оттого их живое изображение волновало особенно. Году в 1966-м в «Науке и знании» шел какой-то малоинтересный черно-белый фильм про Англию, где были кадры с концерта «Биттлз». Они длились секунд десять, от силы пятнадцать, но ради этих секунд я, да и другие мои ровесники, ходили на этот фильм по три и по четыре раза.
Арбатской достопримечательностью был ресторан «Прага», в котором я в детстве был только однажды. В памяти осталось много крахмальных салфеток, зеркал и хрустальных рюмок. Я ел котлету по-киевски с косточкой, красиво обмотанной маленькой кружевной салфеточкой. Этот бумажный венчик мне понравился особенно, я даже серьезно подумывал о том, не взять ли мне его домой на память.
ИСТОРИЯ ОБЩАЯ И СЕМЕЙНАЯ
Годам к шести я уже смутно знал, что существует некая таинственная фигура по имени Сталин, но кто он и где он – было неясно, его имя в доме не произносилось.
Мое любопытство усилилось после того, как я увидел его портрет в старой газете. Эта газета была наклеена в моей комнате под обои, которые я любил ковырять перед сном (в квартире на Арбате я уже спал не в детской кроватке, а на обычной тахте). Перед тем как заснуть, особенно днем, я слюнявил палец и потихоньку тер обои напротив своего носа, пока через несколько месяцев не протер их насквозь. Под обоями оказалась старая газета, а на ней лицо человека с пышными усами. Под фотографией стояла подпись «Сталин». Я стал спрашивать кто это, но почувствовал, что взрослые уклоняются от ответа.
У моей бабушки Симы и деда Володи была многотомная «Большая Советская Энциклопедия», где я решил прочитать о Сталине. Эта энциклопедия отличалась от других знакомых мне книг тем, что почти в каждый том были вложены отдельные страницы, присланные, как я узнал позднее, для замены идеологически неправильных материалов. Эти «правильные» страницы полагалось вклеивать вместо «неправильных», но дедушка ничего не вклеивал, а просто вкладывал новые листы в соответствующие тома. В конце пятидесятых годов эти листы приходили подписчикам «Энциклопедии» постоянно, чуть ли не еженедельно: времена стремительно менялись. Одна из таких вкладок была посвящена Сталину, но я ничего в ней не понял.
Через пару лет, когда мне было лет восемь, я решил более настойчиво спросить у отца, кто такой Сталин.
Отец мне ответил что-то невнятное, по-видимому, связанное с разоблачением культа личности, а потом стал говорить, что Сталин создал колхозы, и это усилило наше сельское хозяйство, нашу страну, и что без этого мы бы наверняка проиграли немцам войну, потому что нам не хватило бы хлеба.
Я никогда не напоминал отцу про тот странный разговор про колхозы, хотя всю жизнь его помнил. Таков механизм детской памяти, а потому, чем старше я становился, тем мне было яснее, как велика ответственность за то, что взрослые говорят даже совсем маленьким детям. Ведь ребенок не понимает, что слово может быть сказано необдуманно, просто так, чтобы отвязаться. Слово родителей для ребенка бывает очень весомо, и он может запомнить его навсегда.
