Галина Щербакова - Мальчик и девочка
— Посмотрим, — сказала ветеринарка. — Конечно, нужен бы рентген. Может, у нее внутри уже полная смерть, а мы в нее тычем. Но глаз у нее живой. Он еще в ареале жизни.
Она ушла, не спросив, когда он принесет деньги, а наоборот, сказав, что завтра заглянет сама.
Жалососущий дядя дремал на диванчике, положив ноги на стул. На лице его вздымалась вверх-вниз, вверх-вниз, западая в открытый рот, половинка ее кофточки. В месте рта она была заслюнявлена.
Гнев, отвращение, желание искорежить это отвратительное мужское мироустройство накрыли ее с головой. Бог не дал ей винчестера и бластера, а дьявол, находясь всегда ближе к осуществлению наших низменных желаний, обратил ее внимание на чайник, что стоял на столе. Он был еще горячий: видимо, дядя разомлел после чаепития.
Девочка схватила ручку и ловко попала струей в это самое место смыкания ног, где клубочком свернулось нечто, делающее людей скотами и сволочами. Конечно, он вскочил и заорал. Он не кинулся на девочку, а стал с криком снимать штаны. Девочка бросила чайник на пол и ушла из дома.
— Где у вас аптечка? — кричал дядя.
— Где… Где…— бормотала она, уходя. — У тебя на бороде.
Она была абсолютно спокойна. Если он на нее пожалуется, она скажет, что он к ней приставал. Пожалуйста вам, две половинки кофточки. Она не хотела думать о будущем скандале, чему быть — того не миновать! Была радость сделанной мужчине боли. Конечно, вряд ли у него отсохнут яйца — кипяток крутым не был, но враскоряку он походит. Это уж точно. И у него будет там сползать шкура. Б-р-р… Месть была сладкой, и девочка подумала: «Я понимаю, как убивают».
Надо было спасать этого придурочного, перекормленного с ложечки. Мысль об убивании она оставила на потом. Пригодится.
— Эй! — крикнула она во двор мальчику. — Эй ты, олух!
Сварился бульон. Он хорошо пах, и мальчик все-таки сбегал за хлебом, потому что не был обучен есть без хлеба.
Когда он доедал, он вспомнил то, что было с ним ночью. Вернее, не так… Он помнил об этом все время, когда продавал куртку, когда вылавливал из рвоты таблетки, когда увидел мамины лобковые волосы, серого такого цвета, когда тыкал носиком утюга в рюшечки, когда бегал за хлебом. Все случившееся ночью жило в нем, как бы затаившись, без права проявления. А вот сейчас он почувствовал, что с этим живым и острым воспоминанием ему уже не справиться, оно охватило его всего и требует мыслей и чувствований только о нем. Ты хочешь! Ты хочешь! Ты хочешь! — кричала в нем плоть, пришлось пойти и выпить холодной воды, а потом плеснуть этой водой себе в штаны. Но тут проснулась мама.
— Тазик! — сказала она. И он был на этот раз скор. Ее вытошнило немного, но она сказала, что сразу стало легче, хорошо бы открыть окно, а то пахнет этой гадостью. Он открыл. Мама стала дышать жадно, как бы впрок.
— Не надо так, — сказал он ей, — не напрягайся. Лежи спокойно. Больше нужного ведь не взглотнешь.
Почему-то она обиделась.
— Тебе воздуха жалко? — спросила она. — Ты хочешь сказать, что перед смертью не надышишься?
— Какая смерть! — возмутился мальчик. — Тебя же не взяли в больницу, было бы что опасное, увезли бы…
— Они ждали взятку, — злобно ответила мама.
Он похолодел. Такое ему в голову не приходило. Но на этот момент у них не было ни копейки. Не дай бог мама кинется сейчас за сумочкой.
— Ты прогнал собаку? — спросила мама. — Ты понимаешь, что это ты меня довел всем своим поведением?
Он молчал.
— Какова сука? Нет, какова! — говорила мама, и это можно было отнести сразу к двум Динам, но мальчик переместил мамину злобу на собаку. Ему стало стыдно этого, но внутри его было столько нежности и благодарности к Дине-женщине, он так жаждал ее, что впору было идти и снова поливать себе в штаны.
— Тебе всего пятнадцать, и ее можно посадить за растление. — Мама в вздыбленных рюшечках выглядела воинственно. Он почувствовал ее запах. Он был дурен. Он стыдил себя за физиологические чувства. Она же мама. Она слабая. Ей плохо.
— Она всего на три года меня моложе, — продолжала мама. — Ты хоть знаешь, сколько мне?
— Конечно, знаю, — сказал он. — Но тебе не надо думать про это. Ты себя расшатываешь. Успокойся…
Но ее снова стало тошнить. Снова он не успел с тазиком. Снова пришлось все с нее снимать. И он видел нагое, откинувшееся в бессилии тело, и оно не было для него женским. И оно плохо пахло. «Какая я сволочь!» — сказал он себе, начиная мыть и убирать. На этот раз он не гладил рубашку. Она была толстая, бумазейная, без украшательств, с грубыми поворозочками у горла.
— Она тут на случай холодов, — пояснила мама, хотя зачем это ему знать, что у нее и для чего. Он натянул на маму рубашку, придерживая ее в сидячем положении. Голая спина была холодноватой и твердой, а груди висели беспомощно и как-то виновато.
Он вспомнил их сладкий, защитительный запах в детстве и снова назвал себя сволочью. Как бы во искупление он надевал рубашку медленно и нежно, помогая продвигать в длинные рукава поникшие руки. Видимо, она почувствовала эту нежность, потому что прижалась к нему и заплакала.
— Прости, — сказала она. — Я больше не буду. Кто ж знал, что так все будет? Подруга же все-таки…
— Я тебя покормлю. Я сварил бульон.
— Нет, — сказала она. — Сделай мне свежего чаю. Покрепче и послаще. Жаль, у нас нет лимона
— Нету, — сказал он. — Но я потом куплю. (Интересно, на что?)
Мама выпила полчашки чая и откинулась на подушки.
— Папа ведь не собирался сегодня приезжать. Деньги у нас есть, зачем мотаться? Он приедет послезавтра. Ты заделай дырку в рабице, чтоб собака не вернулась. Дина уже не лежала на боку. Она лежала на брюхе, и поднятая голова ее тряслась. Мальчик налил в блюдце бульон и поднес к ее носу. Собака перестала дрожать, она задумалась над блюдцем, вдыхая дух пищи, потом лениво — раз, другой щелкнула языком над жидкостью. Замерла. Задумалась снова и выхлебала все до донышка. Очень хотелось принести ей еще, но он боялся перекормить. Но кусочек мяса отщипнул от куриной лапы, два волоконца. Принес на ладони. Собака снова сначала вдохнула, потом подумала, потом в момент сглотнула волоконца.
— Хватит, подруга, — сказал ей мальчик. — И веди себя тихо, ладно?
Она лизнула его в щеку и даже как бы что-то проворчала.
— Понял, понял, — засмеялся мальчик. — Пожалуйста.
— С кем ты разговариваешь? — услышал он голос мамы.
— Благослови меня! — попросил он собаку, подымаясь и идя к маме.
Видимо, ему показалось, а может, и нет, что в глазах у Дины при звуках маминого голоса мелькнул страх, пришлось нагнуться и обнять ее голову. Собака пахла хорошо.
— Я не хочу тебе врать, — сказал мальчик матери. — Но я не смог прогнать больное животное, тем более вы болеете одинаково. Вас обеих тошнит и прочее.
— Тебе это одно и то же, хоть мать, хоть собака? — мама вся напряглась, и мальчик мысленно отметил, где стоит тазик.
— Одинакова болезнь, одинаково несчастье, — сказал мальчик.
— У меня и у собаки? — возмутилась мама. — Грязной, шелудивой, никому не нужной собаки и у родной матери общая болезнь? Ты ненормальный… Ты от этой женщины стал ненормальным…
Конечно, он не успел поймать тазиком потоком хлынувшую рвоту.
— Ты видишь, что со мной делаешь? — спросила мама. — Ты убиваешь меня собакой.
— Нет, — сказал он, — я тебя ею спасаю.
А тут она возьми и появись — Дина. На шатающихся ногах она подошла к маме и тихонько тявкнула что-то, видимо, важное, потому что мама замерла то ли от неожиданности, то ли от возмущения, то ли от слабости и мокрости, в которой все еще находилась. Мальчик шелестел в комоде, ища очередную смену белья. А они смотрели глаза в глаза — мама и Дина.
— Как ее зовут? — спросила мама.
— Найда, — ответил мальчик с абсолютного перепуга, потому что зубы и язык его уже сложились сказать «Дина». Ничего себе был бы взрывчик тротилового эквивалента.
— Это, наверное, еврейская собака. От Швейцеров, — сказала мама. — Ее убивали тут все кому не лень. Считай, что ты спасаешь жертву Освенцима.
Мальчик молился Богу. Так как он умел или не умел. Найти бы, во что переодеть маму, найти бы какое-никакое белье, найти бы денег.
Он нашел две старенькие в разрывах простыни. Нашел папино белье. Рубаху и кальсоны.
Уже привычно, не раздражаясь на запах, а скорее даже не чувствуя его, он переодел маму в папину рубаху. Она была ей почти до колен. От кальсон она отказалась. Все грязное белье он сложил в большой таз и щедро засыпал порошком. Поставил греть воду.
Мама выпила лекарство и еще полчашки чая, снова печалясь, что нет лимона.
— Во рту противно, — жаловалась она. — Хочется чего-то кислого.
— Я пойду куплю, — сказал он.
Лимоны продавали возле автобусной остановки вместе с луком и картошкой. Лимоны лежали с краю. Он взял с собой газетку. Он закрыл свою правую руку газетой, когда брал самый крайний лимон. Это было легко и нестыдно. Возвращаясь, он думал об этом, всячески возбуждая в себе стыд. Но не сумел. Он пришел домой с ощущением собственной порочности.
