Франсуа Эмманюэль - Человеческий фактор.Повесть
„Это наша история“, — только и ответил он. „Какая история? Чья: ваша или моя?“ — допытывался я. Но он был глух.
— Вы тоже еврей? — Он покачал головой.
— Но Арье — еврейское имя.
— Арье — не то имя, что дал мне отец.
Нейман встал, тронул меня на прощание за плечо и быстро вышел. А я все снова и снова прокручивал в памяти весь разговор, пытаясь разобраться в сложном клубке порожденных им впечатлений, и вдруг подумал, что Нейман, должно быть, не меньше меня боялся и ждал этой встречи. Я стал соображать, когда именно в тоне беседы наступил перелом, и решил было, что в самом начале, когда Нейман заговорил о Юсте и музыке. Но потом вспомнил, как он прикоснулся к моему лицу: может, он хотел таким образом преодолеть отчуждение между нами, чуть ли не силой установить контакт, чтобы ушло впечатление безликой жестокости, которое оставили письма; может, хотел сказать: я вовсе не хочу обидеть, оскорбить тебя этими письмами, ведь я тебя совсем не знаю. Я подумал о врагах, которые уже не помнят о взаимной вражде, о любовниках, которые при встрече не решаются сказать друг другу ни слова, о том, что мой гнев исчез и на смену ему пришло огромное облегчение. Потому что неизвестный теперь обрел лицо. Стоило мне увидеть это лицо, как тревога, не отпускавшая меня с тех пор как Матиас Юст крепко сжал мою руку, мгновенно прошла. Один из них привел меня к другому, так что в конце концов они почти слились в моем сознании, такие похожие: оба высокие, с костистым, застывшим, как маска, лицом, с тяжким грузом прошлого, который они несли в себе, и настойчивым, ищущим взглядом.
В „Зальцгиттер“ Нейман уже не вернулся, это была первая и последняя наша беседа. Молодой официант почти ничего о нем не знал. Сказал только, что он всегда сидел тут, за танцевальной дорожкой, молча пил пиво и что-то писал; случалось, приходил несколько дней подряд, а то надолго исчезал. „Наверно, он музыкант, потому что иногда просит вывесить в витрине программу концерта“, — официант показал на коричневую афишку, извещавшую о концерте струнного ансамбля, который состоится 8 апреля. Мне оставалось только записать дату.
24 марта, не успел я прийти на работу, как меня вызвал к себе Карл Розе. С торжественным видом он объявил мне, что, к сожалению, вынужден принять неприятное решение, и протянул заготовленное заявление об увольнении. Никаких объяснений он мне не дал, отделавшись туманным ответом: „Кое-кто из ваших коллег считает, что вы допустили серьезные промахи, непростительные для психолога“. Уточнять он не стал, а вместо этого прибавил, что отрабатывать предусмотренный законом срок мне не стоит. После чего отпустил меня, ледяным тоном пожелав всего хорошего. У меня был час на то, чтобы собрать в пластиковый пакет свои личные вещи, сдать ключ от кабинета и уйти восвояси. Из окна мне помахала одна из секретарш, в руке у нее был зажат платочек — кажется, она плакала. Я тоже чуть не плакал от унижения и щемящей тоски — уходить всегда грустно. На улице редкими хлопьями падал и тут же таял мартовский снег, точно так же как в тот ноябрьский день, когда Розе вызвал меня в первый раз. Два этих снежных дня обрамляли подошедшую к концу промозглую, с туманами и проливными дождями, зиму. Прежде чем вернуться домой, я долго бродил по городу. В квартире было как-то необычайно тихо, я разложил по местам все, что принес (свои записи, книги по специальности), открыл, в насмешку над собой, бутылку шампанского и пил, пока не зашумело в голове.
Концерт 8 апреля проходил в старинной барочной церкви, лишенной утвари и украшений, с оголенными стенами. Публики было совсем мало, и, хотя неф обогревался батареями газового отопления, стоял ледяной холод. Первым номером значились „Fratres“ эстонского композитора Арво Пярта. В программке говорилось, что он сочинил эту вещь под впечатлением от длинной процессии монахов с мерцающими свечами в руках, используя простейшие элементы: всего один или два голоса и три повторяющиеся на разные лады ноты. Музыканты поднялись на служивший сценой помост, который я сразу узнал, — именно его я видел во сне. Арье Нейман шел последним, держа скрипку кончиками пальцев. Все сели, а он еще несколько секунд оставался стоять, глядя прямо на меня. То был миг безмолвного, ошеломительного откровения. И когда на басовом фоне прозвучали первые ноты, я увидел то, чего не мог и не хотел видеть, — увидел донельзя отчетливо: вот откидывается перекладина, открываются железные двери, наклоняется пол, и по нему сползает темная лавина трупов, обмякших мертвых тел, Ladung, Ladegung; в тусклом свете зарешеченной лампочки мелькают то рука, то нога, то раздавленное лицо, то перекошенный, окровавленный рот, то пальцы, сжимающие липкое, изгаженное потом, кровью, мочой, слюной и рвотой — Flűssigkeit[10] — исподнее; вся эта масса, весь дряблый ком переплетенных, сцепившихся друг с другом тел, Stűcke, скатывается под собственной тяжестью в ров и по мере смещения веса, Gewichtsverlagerung, медленно распадается на отдельные трупы: один похож на тряпичную куклу, другой конвульсивно „трепыхается“; они отваливаются от человеческого месива, оскалившиеся, посиневшие, окоченевшие, вымазанные dicker Schmutz [11], дерьмом; под коленками у женщин и скелетоподобных стариков застряли маленькие заморыши — девочки с запавшими глазами, голые, покрытые синяками мальчики — человеческие существа, что носили разные имена, звучавшие на языке, который более всех других языков привержен священной страсти к именам, словам и обрядам, Stűcke, Моисей, Моше, Амос, Хана, Шмуль, Самуил, Stűcke, мамочка, любимая, Stűcke, Миша, Майка, Магдалена, Stűcke, Stűcke, Stűcke, — все они отделяются от землистой груды и падают по одному и по двое, и по несколько сразу в черный зев шахты, Dunkel [12], море сваленных в бездну и сгинувших тел, крик и плач по усопшим, нестройный хор девяти скрипок, три пронзительных ноты, „Fratres“. Тьма.
Вот и все, что я помню об этой истории. Я знаю, что как-то раз мне звонила Люси Юст — автоответчик записал ее голос, но я не отозвался. Через несколько месяцев после ухода из фирмы я получил место в интернате для детей-аутистов, где работаю до сих пор. Работа тяжелая, плохо оплачиваемая, но бросать ее я не собираюсь. В детях, утративших язык общения с другими людьми, есть какая-то особая, дикарская прелесть. Но меня удерживает даже не это. А скорее их взгляд: они видят все, от них не укроются наши хитрости, уловки и слабости. Одного мальчика зовут Симоном, как меня. В приступах тревоги он бьется головой о стену и разбивает ее в кровь. Тогда нужно тихо подойти к нему, ласково обнять и попытаться успокоить, не разрушив остатки его хрупкой психической оболочки. И эта схватка вслепую, эта бесконечная, постоянно возобновляющаяся борьба с тенями дала мне гораздо больше, чем все годы блестящей карьеры в торговой компании „Фарб“. Порой мне кажется, что это мое личное противостояние программе „Тиргартен 4“. И здесь, в маргинальной зоне общества, мне в общем-то нравится.
Приношу благодарность фонду „Освенцим“ в Брюсселе и Мари-Кристине Терлинден за неоценимую помощь, которую она оказала мне в переводе документа от 5 июня 1942 года. А также Паскаль Тизон и Бернадетте Сакре за „рискованные“ приемы, которые они предложили мне во время работы над этой повестью.
Примечания
1
Хватит! Хватит! (нем.) (Здесь и далее — прим. перев.)
2
Мендзыжец-Подляский — городок в Польше, где во время немецкой оккупации было уничтожено практически все еврейское население. Здесь находилось пересылочное гетто, откуда евреев отправляли в концлагерь Треблинка
3
"Кровь и честь" (нем.) — лозунг гитлерюгенда.
4
Чушь (нем.).
5
Хелмно (немецкое название — Кульмхоф) — первый нацистский лагерь смерти на территории оккупированной Польши, предназначенный для уничтожения евреев и цыган. Всего с 1941 по 1945 год там было уничтожено около 320 тысяч человек. Людей убивали выхлопными газами в крытых грузовиках-душегубках.
6
В повести приводится подлинный документ. См. "Nazism: A History in Documents and Eye Witness Accounts, 1941–1945", Volume 2, Document 913.
7
В немецких документах газовые автомобили именовались "Sonder (или S) Wagen", то есть "специальный транспорт".
8
Reichsarbeitsgemeinschsaft Heil ind Pflegeanstallen — "Имперское общество работников лечебных и попечительских учреждений" занималось регистрацией пациентов психиатрических Клиник и передавало их списки экспертам программы по стерилизации и уничтожению "неполноценных элементов" "Т-4" ("Tiergarten-4" — бюро по координации программы находилось в Берлине на Тиргартенштрассе, 4).
