Лутц Зайлер - Крузо
За исключением Кромбаха и кока Мике никто с Эдом до сих пор не разговаривал. Спальни находились на одном этаже, выходили в один коридор, и туалет был один на всех, а значит, все неизбежно сталкивались, но встречи оставались без последствий. Команда «Отшельника» держалась поодаль, словно, пока окончательное решение не принято, Эду лучше как можно меньше знать о корабле, на который он хочет наняться. Ему нравилось думать в морских категориях Кромбаха. Достаточно подменить словечко-другое, и все становилось сказкой, едва ли менее увлекательной, чем плавание на «Призраке» или на «Испаньоле». Странным образом эта мысль его успокаивала. «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…» Почему нельзя просто продолжить свою жизнь с того места, где она закончилась в детстве? Без малого десять лет назад. Почему нельзя – определенным, скорее умозрительным образом – снова начать там, где закончились четырехчастные выпуски о Крузо и Морском Волке, начать там, в те дни? До того как «Остров сокровищ» и истории об Александре Селкирке и Питере Серрано, Москито-Уильяме, «Пиратах на Миссисипи» и прочих легендах детства раз и навсегда были прочитаны, увязаны в пачки (он помнил дешевую, волокнистую бечевку) и сданы в утиль… Он опять устыдился – хотя стыдиться здесь совершенно нечего, ведь пункты сбора утиля принадлежали тогда к числу самых высоких инстанций, притом по всей стране: «Бутылки и стеклотара – ради Анджелы Дэвис» или «Ветошь – ради Луиса Корвалана», утиль и международная солидарность были взаимосвязаны, переходили-перетекали одно в другое, «навек едины», стучало в голове у Эда, стеклотара и Америка, ветошь и Чили, связка «Фолькс-вахт» ради борьбы чилийцев из «Народного единства», ящик пустых банок из-под огурцов против расизма… Под руководством утильной инстанции Эд отмежевался от литературы. Вдобавок было уже решено, что его будущее (какое-то холодное, похожее на гравюру сооружение) – в строительстве, что он пойдет на стройку и начнет учиться строительной специальности, в восьмом классе, после получасового собеседования в Центре консультаций по выбору профессии, расположенном возле женской тюрьмы в Гере, все было решено. Он помнил, как, испытывая бесконечное облегчение, что сумел закончить разговор вполне удовлетворительным образом (с притворным интересом он выполнил все рекомендации и «принял решение»), вышел вместе с матерью из Центра и как его взгляд упал на женскую тюрьму, которая возвышалась на горе – и предостерегала. И теперь, когда он сидел во дворе «Отшельника», с резачком в руке и ведром лука под ногами, ему казалось прямо-таки загадочным, что спустя считаные годы (годы на стройках, в строительных бытовках) он опять вернулся к книгам, только не к Селкирку и Москито-Уильяму, не к приключениям своего детства, не к пиратам на Миссисипи… У Эда слегка закружилась голова и по щекам вновь покатились слезы.
Помощник кока Мике каждый день приносил ему во двор еду. Звали парня Рольф. Он балансировал вниз по наклонной погрузочной рампе, ставил поднос на стол и сразу исчезал, без единого слова. Накрахмаленная, просторная поварская куртка походила на панцирь, в котором он при необходимости мог спрятаться, как черепаха.
Завтрак Рольф приносил Эду сразу после начала работы, а вот обеда приходилось подождать, часто часов до двух, а иной раз и дольше. Большей частью мясо с картошкой и овощным рагу. Нередко Эда уже к полудню терзал неукротимый голод. Рано или поздно он брал луковицу и съедал ее, как яблоко. Лук (да еще кровяная колбаса) – это единственное, чего Эд не ел или ел с крайним неудовольствием, но теперь лук пришелся ему по вкусу. И желудок тоже вдруг перестал протестовать. С тех пор Эд каждый день ровно в двенадцать брал одну из крупных, самолично очищенных луковиц, а позднее и кусок серого хлеба, который украдкой заимствовал из хлебниц у заводских отпускников. Своего рода второй завтрак, его первая собственная привычка.
Дневник
Утром, когда Эд садился в постели, он видел море, что вполне его устраивало. Однако это счастье не имело с ним прямой связи. Каким-то образом оно оставалось обособленным, замкнутым, либо в его груди, либо в зрелище самого моря с сигналами океанских лайнеров вдали, либо пряталось в сумерках, которых на самом деле не было, был лишь золотой свет, медленно поднимавшийся вверх по пятнистым стенам и заливавший комнату, а потом, после захода солнца, – длинный луч прожектора-искателя, скользивший по воде, гребни волн, вспыхивавшие от его прикосновений, словно там что-то было.
Как завороженный, Эд смотрел в пространство, ожидая услышать звуки мотора. И увидеть обнаженную руку, которая пытается отвести беду, отчаянным жестом.
Световой конус прожектора-искателя коренился где-то в лесу за «Отшельником». Иногда луч поднимался вверх, уходил дальше, в открытое море. Эд представлял себе, как обитатели расположенного напротив материка, сидя за ужином, временами невольно заслоняют глаза ладонью, чтобы не ослепнуть. Днем, при хорошей видимости, был виден Мён, меловые скалы Мёна, принадлежащие Королевству Дания, но за пятьдесят километров свет, конечно, не достигал, и на самом деле расстояние до другого берега стремилось к бесконечности. Потому-то Эду и хотелось представить себе этих людей, фантастических обитателей чужой планеты за ужином…
– Это сон, – шептал Эд в сияние быстро заходящего солнца, и новое счастье соглашалось с ним, хотя и скрытным, невнятным образом.
У его комнаты был один недостаток – близость к лестнице. Около полуночи поднимался шум, голоса, хлопки задней двери, предваряемые визгом растягивающейся пружины, этот звук причинял ему боль, потому что напоминал о Мэтью, о его коротком обиженном вопле перед прыжком (несостоявшимся). Потом шаги, топот, усталое дыхание на последних ступеньках. Порой ему даже чудилось, что кто-то замирает возле его двери, подслушивает. Но это было смешно, и со временем Эд привык к шумовому спектаклю. Решил особо не обращать на него внимания.
– Вся эта суета снаружи – островная жизнь, о которой ты понятия не имеешь, – шептал он в темноту, голос звучал совершенно спокойно, отражение в открытой створке окна не шевелилось. Он наклонял голову вперед, словно желая поглубже уйти в вечный рокот. Но еще прежде чем начиналось пилотское ощущение, делал большой шаг назад. Включал ночник и доставал из сумки маленький гермесовский ежедневник, который из-за тараканов в шкаф не клал. Глаза щипало. Как только Эд их закрывал, вспыхивал костерок. Только не тереть, нельзя их тереть, думал он.
19 ИЮНЯ
Опять лук, но все уже куда лучше. Надо раздобыть крем от загара, а также и глазные капли. Кто такие сезы? Кто такой Крузо? В письменном виде ничего нет. Спросить у К.?
Делая записи, Эд успокаивался. На каждый день приходилось только пять строчек. Ровно столько места в ежедневнике отведено для «встреч и пометок». Он перелистал страницу назад и записал:
18 ИЮНЯ
Человек, твердивший «сыпь отсюда», – здешний мороженщик, противный малый. С ним надо поосторожнее. Вытолкал меня из ресторана. Лицо как у Рильке, длинное, большие глаза и усы, как почти у всех здесь.
А стоило ли тратить пять строчек на такую вот запись? – подумал Эд. Нет, конечно, если он намерен вести своего рода дневник важнейших событий. С другой стороны, после Кромбаха это его единственная реальная встреча, не считая кока Мике. На полдороге через ресторан мороженщик догнал его, схватил сзади за майку и выставил вон через переднюю дверь, на глазах у всех посетителей. Очевидно, пока ресторан работал, гостевой туалет был под запретом. Вероятно, и пользование передней дверью считалось проступком, подумал Эд и снова ощутил обиду. Его застали врасплох, поэтому он тотчас сник и без сопротивления дал себя вывести – как ребенок, даже прощения попросил. Ему не хотелось идти наверх, на этаж персонала, чтобы не создавать впечатления, будто он в рабочее время крадется в свою комнату. Только и всего. «Приспичило отлить – катись к морю», – сказал мороженщик. В своей черной бархатной жилетке с блестящими серебряными пуговицами он, наверно, считал себя этаким тореадором. Эд пролистал еще страницу назад:
17 ИЮНЯ
Помощник повара не говорит ни слова, глухонемой, наверно. Я тоже молчу. Сижу себе тихо-спокойно. Комната – просто подарок, кормят нормально. Сражаюсь с луком, сущее луковое безумие!
Местами записи походили на послания из летнего лагеря, но это не важно. Записывая что-нибудь своими словами, Эд всякий раз вел ручку наперекор гулу книжных запасов в голове, точно рубанок по камням, подумал Эд, или сквозь них, да, он скорее бурил, писал и бурил в направлении чего-то, может в направлении Г., или себя самого, или большого свободного пространства, светлой бухты с ветром, где он часами шагал по песчаному берегу, с безмолвной головой и прохладными висками, а прибой лизал ему ноги…
