Януш Вишневский - Неодолимое желание близости
Затем шел «закоулок» жены. Самый большой, с бесчисленными воспоминаниями. Они прожили в одном углу почти двадцать лет. А потом она выбросила его оттуда. В нирвану. И наверное, была права. Был в его жизни период, когда, будь он женщиной, и сам бы себя выбросил.
После нирваны он встретил свою последнюю любовь. Последнюю, самую главную…
Состязание умов
Группа титулованных старцев — членов Нобелевского комитета вскоре объявит, кто в этом году оказался самым умным в мире. Лауреаты, как обычно, будут давать интервью и подыскивать портных, которые сошьют для них фрак или вечерний туалет для торжественного приема в Стокгольме.
Бульварная пресса станет обсуждать размер премии, а более солидные издания — пытаться объяснить читателям, почему и за что именно профессор X провозглашен самым умным физиком, химиком, врачом или экономистом, a Y — лучшим в мире писателем или поэтом. На родине каждому лауреату закажут памятник, про них напишут в энциклопедиях, и X или Y примется купаться в народной славе. Нобелевская премия — это пропуск в вечность, порой выданный «не по адресу».
Кроме намеренных либо случайных ошибочных решений, история Нобелевской премии имеет мрачные страницы. Если про кого-то «забыли», это, в меньшей или большей мере, остается его проблемой. А вот незаслуженное присуждение премии автоматически возносит на высшую ступень научного либо литературного пьедестала кого-то, кто там ни при каких условиях находиться не должен.
Так было, например, в случае с Фрицем Габером, которого считают создателем химического оружия. Немецкий еврей Габер начиная с 1910 года работал в Берлине, в Институте физической химии и электрохимии кайзера Вильгельма, над внедрением отравляющих газов. Он делал это с полной отдачей и преданностью делу, отлично понимая, что служит машине, которая убивает людей.
В массовом масштабе. После Первой мировой войны он опасался, что будет осужден за военные преступления. Вместо этого в 1918 году ему присудили Нобелевскую премию в области химии «За синтез аммиака из составляющих его элементов».
В истории Нобелевской премии есть немало интересного, в том числе поучительного и забавного. Взять хотя бы премию в области физики, присужденную в 1978 году.
Два молодых астрофизика Роберт Вудро Уилсон и Арно Элан Пензиас в 1965-м попробовали использовать для своих исследований большую коммуникационную антенну, собственность лаборатории компании «Белл телефон», находящейся в Холмдел, штат Нью-Джерси.
При проведении эксперимента им постоянно мешал шум, похожий на тот, какой слышен (и виден) в телевизоре, не настроенном ни на какой канал. Шум появлялся независимо от времени года и поступал с разных сторон Вселенной, то есть не был сфокусирован. Молодые ученые шаг за шагом исключали все, что могло этот шум вызывать. Проверяли электронные системы, изолировали кабели, вычищали пыль из розеток и даже удаляли экскременты птиц, которые те без всякого уважения к науке оставляли на поверхности антенн. А примерно в пятидесяти километрах к востоку от Холмдел, в знаменитом Принстонском университете, группа ученых под руководством Роберта Дикке тем временем пыталась обнаружить то, от чего Пензиас и Уилсон с таким усердием старались избавиться.
Дикке, вдохновленный работами астрофизика Георгия Гамова, искал так называемое фоновое излучение, которое в виде микроволн является эхом Большого взрыва и должно заполнить Вселенную, в том числе достигнув и нашей планеты. В одной из своих статей Гамов даже предположил, что для поиска этого излучения можно использовать коммуникационную антенну в Холмделе. Однако ни Дикке, ни Пензиас, ни Уилсон не читали этой публикации.
В поисках помощи молодые энтузиасты как-то позвонили в Принстонский университет и рассказали про свои проблемы профессору Дикке. Вскоре после этого телефонного разговора в престижном «Астрофизическом журнале» вышли две статьи: в одной из них Пензиас и Уилсон описывали свой эксперимент с шумом, а в другой Дикке объяснял природу этого шума. В 1978 году, когда Пензиасу и Уилсону вручили Нобелевскую премию за «открытие космического излучения», Дикке можно было лишь посочувствовать.
Сложно сказать, правда ли это, но в среде американских астрофизиков бытует легенда о том, что Пензиас и Уилсон после объявления их нобелевскими лауреатами первым делом купили экземпляр «Нью-Йорк тайме». Якобы только тогда они поняли значение открытия, за которое получили премию.
Вислава Шимборская, награжденная Нобелевской премией по литературе «за поэзию, которая с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности», 3 октября 1996 года поступила иначе. Она позвонила сестре. Трубку взяла племянница. Когда Вислава попросила позвать к телефону маму, девочка сообщила, что «мама еще спит, но она может ее разбудить». Новоиспеченный нобелевский лауреат попрощалась, сказав: «Не надо, не буди ее, ничего особенного не произошло…»
Ventral palladium
— Вы спрашиваете о счастье? Однажды я его испытала, и когда вспоминаю об этом, мне становится жутко. Трудно в таком признаваться, но чтобы описать те минуты, а это состояние длилось всего несколько минут, мне приходится употребить слово «счастье». Парадоксально, но именно его, и никакое другое…
Женщина замолкает. Нервно достает сигареты. Через мгновение продолжает тише, тщательно подбирая слова:
— В больничной палате умирал мой отец. Я нежно гладила его ладонь. Мы с сестрой и мамой сидели у его кровати, как почти каждый день в течение многих недель. Он уходил, и я давно уже знала, что придет час, когда он покинет нас навсегда. Это случилось после полудня. Его открытые глаза смотрели, не видя, дыхание становилось все слабее, пальцы постепенно разжимались.
И вдруг я услышала громкий писк аппарата, контролирующего биение сердца. Синусоида на зеленоватом экране монитора превратилась в прямую линию. He выпуская ладони отца, я второй рукой крепко сжала пальцы сестры. Мать плакала и молилась, сестра смотрела на меня отсутствующим взглядом. Я не понимала, что делать дальше. Мой отец умер.
Мне стало не хватать воздуха, я начала задыхаться. Выбежала из палаты и как безумная понеслась по ступенькам вниз. Остановилась лишь в сквере перед больницей. Села, запыхавшись, на деревянную лавку, прикрыла глаза от ослепительных лучей летнего солнца и, знаете… внезапно увидела перед собой отца. Не исхудавшего, с серой после химиотерапии, покрытой ранками от капельниц и уколов кожей, ввалившимися глазами и потухшим взглядом, нет.
Я увидела его совершенно другим. Он с рюмкой вина стоял, улыбаясь, у елки и вешал на нее блестящий шарик. Издалека доносилась мелодия колядки, в комнате стоял запах его любимых сигар и хвои, а я выглядывала из-под кресла, лежа на ковре. Отец время от времени поглядывал на меня и улыбался. Потом я увидела его на пляже: он с радостным криком бросался в воду, разрезая телом волны. А потом — нас вместе, в его комнате: он сидел за письменным столом, объясняя мне математическое уравнение. А потом он бежал за мной, придерживая одной рукой мой велосипед. Потом… Знаете, что было потом?
Летнее солнце согревало меня, сидевшую на лавке, пахло травой, а я просматривала, закрыв глаза, калейдоскоп воспоминаний об отце и… вдруг почувствовала, как меня окатило волной радости и благодарности за то, что все это было в моей жизни. Я ощутила необычайное единение с миром и внутреннюю гармонию. Как если бы в эту секунду открыла для себя глубинный смысл жизни и смерти.
Такое происходит с человеком, когда он счастлив, ведь так? В палате на третьем этаже только что умер мой отец, а я на этой лавке ощутила что-то похожее на счастье. До сих пор не могу понять, как такое могло произойти, но так оно и было.
Со счастьем, этим самым желанным чувством, связано немало парадоксов. Его взаимосвязь со смертью и горем — только один из них. В общем-то не такой уж и странный, если, например, читать поэзию и прозу эпохи романтизма или слушать музыку того времени. Счастье становилось интенсивнее, когда сталкивалось со смертью. Если бы не было смерти, счастье, по мнению поэтов и писателей той эпохи, не имело бы права на существование. И так считали не только романтики. Имре Кертес, современный венгерский писатель, награжденный Нобелевской премией за роман «Без судьбы» пишет: «Ведь даже там, у подножия труб крематориев, в перерывах между муками, случалось что-то похожее на счастье» [13].
За тысячи лет счастье получило миллион определений. Подобно Аните, ощутившей счастье сразу же после смерти отца, Эпикур считал его состоянием абсолютного единения с миром и познания смысла бытия, а пессимист и циник Шопенгауэр полагал, что счастье — всего лишь отсутствие скуки.
Не зная толком, что это такое, именно счастье положил в основу этического принципа Джон Локк в 1689 году, а затем о нем еще и написали в конституции США.
